Хруп. Воспоминания крысы-натуралиста. Глава 24

 

 XXIV

Первый бивуак. — Драгоценная влага. — Ложная ли тревога? — Путевые встречи. — Мысли о приспособляемости и защитных средствах. — Возвращение

— Эй, Джума-бай! — крикнул вдруг Константин Егорович. — Прибыли, слезай с ишака и устраивай нам чай.

— Кайда-бар-су, — обратился к нему Джума, лениво останавливая своего ишака (кайда — где — А.Я.).

— Су, да су! Слезай говорят! Вот она, твоя су, видишь, возле скалы у кустика.

— Э-э! — ответил, словно пропел, Джума, слезая.

Этот звук у него означал слово «да». Возле скалы, у кустика, действительно, сразу нельзя было рассмотреть родника, но, приглядевшись, можно было заметить, что желтая скала потемнела в основании, как бы отпотела, а в каменной ложбинке у кустика тогда легко различалась и небольшая лужица с темным илистым дном. Никакой ручеек от лужицы не тек. Это объяснялось тем, как я скоро узнала, что все количество притекавшей воды испарялось от жары.

Зато вечером от лужицы пошли легкие потеки, но все же вода прибывала так незаметно, что не было и признака какого-либо течения, да и лужа, вероятно, потому и хранила около двух ведер воды, что была в тени нависшей скалы.

Так вот оно, место водопоя различных животных! Как важна должна быть для всего живого вода, если эта лужица привлекает к себе самых разнообразных животных из окрестностей!

Сидя у своего хуржуна, я была свидетельницей особого почтения, проявленного Джумой к источнику. Он осторожно приблизился к нему с чайником и тихонько начал наливать в него воду, черпая чашкой только с поверхности и отстраняя плававших по ней насекомых. Налив чайник и наполнив еще какой-то сосуд, он осторожно напился, приложив свои губы к воде.

После этого он подвел к источнику ослов, всех трех разом. Животные вытянули свои морды и потянули живительную влагу. Скоро на дне осталась только какая-то мутная, черная жижица.

— Молодец, Джума! — сказал Константин Егорович. — Ладно устроил: и воды не взбаламутил, и скотину напоил. А то раз я был вот тоже здесь, так мой курд, не подумав, пустил ишака напиться первым, а потом мне пришлось пить чай со всякими зверюгами, живущими в этой тине, да и чай был похож более на какой-то соус, чем на чай. А пил! Ничего не поделаешь: в этих местах иной раз грязь — и ту выпьешь.

Обо мне забыли, но, пользуясь тем, что мой хуржун был близко от лужи, я дотянулась до грязной жижи и слизнула в ней несколько капель с места, которое мне показалось наиболее чистым. Хорошо, что я принадлежала к небрезгливой породе животных, а то я, наверное, почувствовала бы себя неладно, втянув эту настойку и смесь из всевозможного рода крохотных существ.

Около источника мы провели все время до следующего утра. Оба приятеля, конечно, скоро ушли, и мы остались с Джумой вдвоем. Даже ослов Джума пустил, и они ловко закарабкались по скалам повыше щипать росшую там в изобилии горную траву и кустики.

Был поздний вечер, а моих хозяев еще не было. Джума лениво лежал на двух шерстяных хуржунах, закинув руки за голову. Ослов он пригнал назад и привязал на длинных веревках к соседним кустам. Я сидела в раздумье на каком-то камне, в сотый раз окидывая взором нависшую скалу, ущелье, с которого мы сошли в сторону к источнику, и все прибрежные и дальние кустики. К вечеру с первой прохладой окрестности начали оживляться. По кустам зачирикали откуда-то незаметно пробравшиеся птички, а с высоких скал слышались карканье и шорох. Вот из-за недалекой скалы показалась голова красноклювой куропатки. Это был красивый петух. Но язык его был мне все же понятен,

— Тише! — говорил петух… — Тут кто-то есть.

Из-за его головы показались головы других куропаток. Они с любопытством смотрели, но не издавали ни малейшего звука. Джума также заметил птиц и лежал, как истукан.

— Что-то новое! — говорил пернатый вожак, — но, видимо, не живое! Осторожнее…

Но так как Джума и я оставались неподвижны, а ишаки были поодаль и, кажется, своим мирным видом совершенно не пугали птиц, то небольшое стадо куропаток, подергивая головками, тихо подошло к налившейся уже лужице. Окружив ее, куропатки стали по-куриному пить воду, закидывая при каждом глотке голову кверху. Вожак, однако, не пил, а тихонько клохтал:

— Да, да, видимо все тихо, но осторожность никогда не мешает. Хоть здесь замечается какая-то перемена, но все же пока не вижу ничего опасного…

Когда его спутницы напились, он подошел сам, но пил урывками, то и дело озираясь.

В это время неподалеку за скалой послышались шаги, и вся стайка сразу присела. Вожак вытянул кверху голову и вдруг заклохтал:

— Я говорил, что здесь что-то есть. Летим и бежим. Спасайся, кто как может, а потом собираться вместе обычной перекличкой. — И он, взлетев с криком «прочь, прочь!», полетел низко над скалами. Его спутницы тоже бросились прочь; одни побежали, другие полетели.

— Прочь, прочь! — кричали и они, но не все и гораздо тише.

Впереди еще мелькали отставшие птицы, когда из-за скалы показались оба мои хозяина, видимо, где-то встретившиеся, так как с бивуака они ушли в разные стороны.

Джума поднялся и начал поправлять костер. Оба приятеля пришли нагруженные каждый своей добычей, которую спешно уложили в баулы и свертки. Николай Сергеевич при этом вытаскивал из своей сумки бумажные сверточки, уже с отдельными птичьими шкурками. Я это узнала потому, что он одну птичку вынул и, показав ее Константину Егоровичу, опять опустил в бумажную трубочку и завернул. Таких сверточков, напоминавших мне те, из которых меня мои девочки угощали ягодами, у Николая Сергеевича было много. Значит, он и на охоте присаживался за свою работу очищения шкурок от мяса. Я долго не понимала, зачем это надобилось ему, но потом узнала, что мясо обязательно испортилось бы, снятую же шкурку при работе смазывают особой пенящейся жидкостью, которая не дает шкурке гнить. Как все у людей предусмотрено!

За вечерней трапезой, в которой принимала участие и я, догладывая косточки, грызя сахар и хлебные корочки, приятели вели беседы о минувшей охоте, и я, разумеется, слушала их внимательнее, чем они друг друга.

Николай Сергеевич сказал, что натолкнулся на логовище гиены, забившейся в какую-то расщелину, и я вспомнила злую хохотунью. По описанию моего хозяина, здешняя была полосатая и, что странно, трусливая. Значит, она не была так храбра, как та, которую я видела в клетке.

Беседа была долгая, но она вся состояла только из описания различных уголков пройденных мест и встреченных животных, причем о самих животных говорилось мало, почему я в этот вечер не прибавила к своему запасу сведений ничего существенного.

Наконец, наступила лунная ночь. Приятели и Джума разлеглись на хуржунах в одежде, прикрывшись, кто чем: Джума одним из своих халатов, которых на нем было одето всего около пяти, а приятели черными плащами и тоненькой беленькой кошемкой. Я поуютнее уселась у мешка с паклей для набивки шкурок и тоже задремала.

Среди ночи я была вдруг разбужена: слышались тихие крадущиеся шаги какого-то животного. Недаром я была представительницей одной из чутких пород. В ближайшем кусту появилась тень, загородившая дорогу свету полной луны; я выглянула из своего уголка и увидела огромную крапчатую кошку, осторожно ползущую с горы к источнику. Ее длинный хвост слабо извивался у самого кончика. Сверкающими глазами глядела она на трех ишаков, привязанных у самого бивуака возле места, где спал Джума, но взгляд, брошенный ею на спящую человеческую фигуру, вдруг заставил ее как-то съежиться и, собрав в комок все свое длинное тело, она присела в позе, готовой к быстрому прыжку. Лицо ясно говорило об удивлении.

— Вот тебе раз, — думал изумленный зверь, — крался к длинноухим, а наткнулся на двуруких. Что тут будешь делать? Неужели удирать?

В это время одна из его предполагавшихся длинноухих жертв, должно быть, почуяв врага, повела ушами и, захрапев, издала одну из нот обычного крика.

Весь лагерь сразу всполошился, но когда все трое людей, отвернув покрывала, оглянулись кругом, поблизости уже никого не было, и только я одна была свидетельницей, как за секунду до этого в лучах луны метнулось длинное крапчатое тело, скрывшееся во мраке ближних зарослей. Легкое колебание ветвей и листьев свидетельствовало, что зверь быстро убегал прочь.

— Ложная тревога, — объявил, зевая, Николай Сергеевич, и, завернувшись, опять улегся на месте.

— Джуль-барс? — прошептал вопросительно Джума.

— Ну вот уж и джуль-барс! — сказал с сомнением Константин Егорович. — Станет он тебе бродить так низко в ущелье. И гиены — и той, вероятно, не было! Спи-ка, пока ночь не прошла!

Джума, успокоенный, пошевелил палочкой костер, отчего в нем засверкали потухшие было искорки и тоже, накрывшись, лег.

Это был не джуль-барс (тигр), которого я знала по зверинцу, но, очевидно, кто-нибудь из его ближайших родственников вроде барса, пантеры или леопарда, знакомых мне по тому же зверинцу. Во всяком случае, я была рада его исчезновению, а еще более тому, что моя дружба с людьми защищала меня от опасностей близкой встречи с большими кошками. Я их все же побаивалась и, конечно, не без основания.

Остаток ночи прошел благополучно и спокойно, если не считать различных шорохов от приближавшихся, очевидно, к источнику животных. Шорохи эти, однако, скоро останавливались где-то невдалеке, и новый шум уже свидетельствовал об удалении. Крадущееся существо скоро замечало присутствие людей, а, может быть, пугалось легкого дымка от горевших прутиков костра.

Под утро появились новые, неопасные гости. Сверху спускались лётом какие-то черные птицы, но вскоре, не долетев, убрались назад, а на самой вершинке гор показались какие-то движущиеся точки.

— Э-э! Микулай-баяр, — так звал Джума Николая Сергеевича — Тякя! Атмак якши (тякя — баран; атмак — стрелять. — А.Я.).

— Где ты видишь баранов? — спросил мой хозяин и, достав из сумки двойную трубку, стал разглядывать место, указанное Джумой.

— Ну, друже, никакого тут атмака не выйдет: к ним, брат, не подберешься.

— О чем он говорит? — спросил Константин Егорович.

— Говорит, что хорошо бы стрельнуть вон в ту точку, которую, я думаю, не всякий и в бинокль-то разберет, что это дикий баран, идущий, вероятно, все к этому же источнику. Он теперь, наверное, уже заметил нас.

— Может быть, и нет, а, конечно, подкрасться к нам, да еще по этой круче, нелегко, да и он, разумеется, в конце концов увидит, кто сидит у его водопоя. Это, вероятно, вожак, ведущий свое стадо.

На этом все и кончилось. Точка, в которой, кроме Джумы, никто, действительно, не признал бы горного барана, вскоре куда-то скрылась.

— Ну, в дорогу! Джума, собирай все и иди по ущелью за нами тропой, а мы пойдем вперед. У второго ключа раскладывайся вновь, — сказал Константин Егорович и начал снаряжать себя в дорогу.

Скоро мы с Джумой остались опять одни с тремя ишаками. Выйдя на главную тропинку ущелья, мы направились далее вверх, следуя руслу бывшего здесь весной потока.

Растительность становилась все гуще и гуще. Кустарник сменился древесной растительностью. Даже жар поднимающегося солнца становился как будто слабее от аромата смолистого древесного запаха.

Прикованная укороченной цепью — Николай Сергеевич находил это удобнее — я по-прежнему восседала наверху, между двух отделений пестрого хархуна, наполненных припасами. В одном месте мы проехали мимо куста, на верху которого, раскинувшись по ветвям, лежала длинная змея. Увидя приближающийся караван, она спустилась и скрылась в чаще другого пышного куста. В другом месте, на скале я увидела все признаки пробившегося ключа; но, выбегая каплями на скалу, он только овлажнял ее камни и испарялся от жара солнца, не образуя, хотя бы крохотной, лужицы, тем не менее он приносил очевидную пользу животным низшего порядка, и я видела, как около потной скалы носились разные крылатые насекомые.

Пользуясь медленным передвижением ехавшего сзади Джумы, мой ишак, забежав, останавливался и щипал траву. Во время таких остановок я и разглядывала летающих у скалы насекомых. Вдруг с ближайшего большого камня сорвалось какое-то странное животное, похожее на короткий обрубок дерева или длинный осколок камня. Я успела заметить, как летавший около камня шмель вмиг исчез в его пасти. Это была большая чешуйчатая, очень шершавая ящерица, поймавшая шмеля в своем скачке. Она тут же взбежала обратно на камень, с которого спрыгнула, и принялась ждать жертвы из числа порхавших созданий.

Это был новый для меня способ охоты чешуйчатых хищников, и я невольно подумала: не для того ли самого лежала на кусте только что встреченная мной змея?

Джума подъехал, и тронувшийся с места ишак увез меня дальше, лишив возможности видеть продолжение охоты ящерицы. Вдруг осел мой шарахнулся в сторону: у придорожного куста на солнечном припеке медленно ползла по скале толстая змея, в которой я немедленно узнала родную сестру той, чья голова красовалась в кабинете Константина Егоровича. Словно сознавая свое могущество, ужасная гадина ползла очень медленно, как бы нехотя уступая дорогу животному, шедшему к тому месту, где она собиралась погреться на камнях. Ишак уперся на месте и, вытянув уши по направлению к змее, в нерешительности затопотал ногами. Подъехавший Джума тоже увидел змею. Он с непривычной для него быстротой соскочил с вьюка и, выломав какой-то попавший под руку сук, быстро оборвал с него ветви. Подбежав к змее, он хватил плашмя по ее телу и тотчас же отскочил в сторону. Гадина зашипела и свилась в кольца; подняв противную голову и разинув пасть, на секунду она остановилась. Шея ее раздулась до невероятности, но в то же время стала удивительно плоской. Потом, распустив кольца змея вновь поползла прочь. Джума побежал и снова ударил ее. Гадина мгновенно извернулась и укусила сук. Я видела, как капля ее ужасного яда сверкнула у ее больших зубов. Однако змея не искала борьбы и вновь попыталась уйти. Тогда Джума, бросив сук, сорвал с хуржуна повешенную было нагайку, подскочил и с силой вытянул по кольцам змеи. Удар был очень удачен, так как змея сразу потеряла свою гибкость и ошеломленная осталась на месте. Джума снова ударил и снова отскочил прочь. Очевидно, он переломил ей кости, так как змея вертела только головой да некоторыми частями длинного тела, не будучи в силах передвигаться далее. Увидя это, Джума начал наносить ей учащенные удары и скоро привел змею в состояние, не внушавшее больше опасности. Животное несомненно было убито. Тогда Джума подцепил змею на брошенный было сук и понес ее к своему хуржуну. Змея висела, как плеть. Из головы ее сочилась капельками кровь, а, быть может, и яд. Достав из хуржуна какую-то тряпку, Джума завязал в нее труп гадины и привесил его к моему хуржуну. Признаться, соседство было не из приятных, хотя я не думала, чтобы змея могла очнуться. Короткий хвост ее торчал из тряпки, и я могла вблизи рассматривать крупную и блестящую чешую одного из ужасных пресмыкающихся хищников.

Мы тронулись далее, взбираясь по крутой тропинке, и Джума, усевшись в любимой позе, боком на седло, в сотый раз замурлыкал какую-то песню, должно быть, победную.

Дорога пошла по широкому ущелью, еще более заросшему деревьями и травой. Наконец, чуть заметное журчанье показало нам, что мы находимся вблизи более мощного источника. Действительно, сквозь кусты и камни я увидела черную расселину, от которой несло даже сыростью, столь отрадной в этой стране неумолимой дневной жары.

Джума забежал вперед и остановил переднего ишака, собиравшегося подойти к воде. Он привязал его и других к кустам и начал снимать вьюки.

Моих приятелей не было, но когда Джума все кончил и, разведя огонь, собирался согреть воду, к источнику пришел Николай Сергеевич.

— Ну что, благополучно, Джума? — спросил он.

— Джилян кончал, яман — джилян! — ответил тот, показывая на узелок со змеей, положенный им около меня.

— Змею? — переспросил мой хозяин, поднимая узелок.

— Молодец, Джума! Славная добыча. Ведь, это, братец ты мой, такой зверь, что раз укусит, и — жизнь кончал! Понимаешь?

— Э-э! — сказал Джума утвердительно.

— Здоровая штука, — продолжал Николай Сергеевич, спокойно перебирая змею в руках.

— У-у, Хруп! — крикнул он вдруг, сунув мне ее морду прямо в нос.

Я отпрянула, как ужаленная.

— Что, Узбоич? Испугался? Да, братец, не советую попадаться на глаза этому «джиляну». Она тебя съест целиком, как ты есть, с хвостом и косточками. Говорю без шуток. Э! Да она, никак, с подарочком? Взглянем, взглянем: что изволила покушать почтенная оксиана?

И Николай Сергеевич ножичком вспорол змее брюхо.

— Так-с, — продолжал он, рассматривая ее внутренности. — Цыпленок горной куропатки, съеденный, очевидно, вчера, стеллион — он вытащил ящерицу, подобную той, которая охотилась на шмеля, — съеденный, но еще не переваренный. И только… Мало же вы, сударыня, покушали. Перед смертью следовало бы пообедать получше, — и Николай Сергеевич, спрятав очищенные внутренности обратно в змею, понес ее к баулу, где и положил в ту самую банку, которая была когда-то моей тюрьмой.

— Чаю, Джума, чаю, по этому случаю… Экая здесь благодать-то. Воды, я думаю, ведер пятнадцать в день! Прохлада, смолистый запах, тень, дичь кругом — просто умирать не надо! Чаю, Джума, чаю нам с Хрупом Узбоичем.

Джума улыбнулся и начал приготовлять все для нашего чаепития.

— Ну и я не без добычи, — сказал вновь Николай Сергеевич.

Так как поблизости не было других собеседников, кроме меня и Джумы, — напоенные ишаки пущены были в кусты пастись, — то слова моего хозяина относились, очевидно, к кому-нибудь из нас двоих.

— Вот-с эта стенолазочка, а по иностранному тиходрома, мне сегодня дороже туго набитой охотничьей сумы, — он поцеловал добычу. — Не так-то легко сбить выстрелом эту птицу-бабочку, которая бегает по крутым бокам скал, цепляясь своими лапками, или порхает, помахивая своими чудными мотыльковыми крылышками. Прежде всего нужно свернуть себе шею, закидывая назад голову, чтобы разглядеть это творение, ютящееся на ужасной высоте. Засим нужно быть готовым попасть под каменный дождь от сбитых выстрелом осколков. Наконец, нужно, черт возьми, попасть в это крошечное созданье, чтобы иметь право любоваться и изучить его оперение вблизи. Смотри, Джума, какой тонкий клюв. Ведь это ужасное оружие, если принять во внимание мнение пауков и насекомых недосягаемых высей, где носится эта птаха, вылавливая добычу из трещин, а то и просто хватая их так, как ласточки, в воздухе. Этим клювом она умудряется обработать и более крупных гусениц, исколотив их о камни и направив соответствующим образом в рот. А этот язык с булавкой на конце! Она славно прикалывает им свои жертвы, утаскивая их затем в рот. Ах ты, тиходромочка, тиходромочка! Славная ты моя. Набьем мы тебя, привезем и разберем, сколько-то окошечек (белые пятна на черных крылышках. — А.Я.) у тебя и сколько перышек, чтобы знать, новое ли ты творение или редкая сестрица тем, что я добывал ранее в других местах.

И, закончив эту речь, Николай Сергеевич вновь поцеловал свою маленькую добычу.

Джума слушал его с невозмутимостью всех встречавшихся мне людей его племени. Но я? Я слушала с жадностью каждое слово учителя… Помилуйте, из его чудных слов я приобрела еще одно важное сведение о приспособляемости форм животных к соответствующей жизни. Так вот почему у одних птиц клюв тонкий, у других плоский, у третьих кривой и зазубренный. Видно, жизнь животных сама вырабатывает их внешний вид, если снабжает кого тонким клювом, кого покровительственной окраской, кого силой, кого ядом! А человека… снабдила самым опасным оружием против всего остального мира и самым чудным помощником в его собственной жизни — высоким умом!

Нет, я положительно счастлива своей новой неволей. Тело заковано, но ум и душа начинают у меня парить все выше и выше под влиянием зарождающихся новых мыслей, новых дум, новых, чудных знаний!..

Думала ли я когда-либо, что такое, хотя милое, но столь крохотное создание, как эта стенолазка, может навести меня на чудные мысли, спящие в уме, поджидая только какого-нибудь толчка. Должно быть, все простое слишком просто, чтобы ум удостоил его внимания, и только случай заставляет всякое думающее существо преклониться перед простым. Право, я теперь думаю, что все замысловатое больше забавляет, а поучает только то, что просто.

Однако для кого все эти речи? Останови перо, Хруп, и направляй его на события твоей жизни, если не хочешь рисковать не дописать своих приключений…

Пока я перебирала в уме своем различные примеры приспособляемости тела и органов животного к условиям его жизни и старалась вдуматься в причины такой приспособляемости, а Николай Сергеевич блаженствовал у чайника, на бивуак пришел Константин Егорович.

— Ну, батенька, и жарища же! У вас здесь настоящий рай. Если в горах так жарко, что делается около них в такырах (такыр — глинистая равнина закаспийских пустынь. — А.Я.) и песках? Вы, должно быть, с добычей, коли на лице развели такое благодушие?

— Есть кое-что, — ответил Николай Сергеевич с напускной скромностью.

— Стало быть, будет о чем поговорить. Джума! Стакан и прочие инструменты для чаепития!.. Живо!

Почему Константин Егорович назвал блюдце и ложку инструментами, — я и теперь не понимаю.

Оба приятели принялись болтать, к великой моей радости. Из беседы этой я узнала, что мы проведем у источника дней пять, затем вернемся в город, что палатку раскидывать у источника не будут ради охоты у водопоя: чтобы иметь удачу, месту нужно было придать вид необитаемого. Оба были довольны началом своей экскурсии и от нее ожидали богатой добычи.

Относительно стенолазки тоже поговорили, причем в беседе о приспособляемости перешли в спор, в котором, — не помню, уже кто именно, — один отстаивал целесообразность всего в природе, а другой отрицал эту целесообразность, объясняя разные полезные признаки животных не нуждой в них, а их постепенной выработкой в силу складывающихся обстоятельств. Помню, что один и тот же пример оба объясняли разно. Один говорил, что защитные средства вроде рогов, когтей — у животных, колючек, игл и жгучести — у растений появились потому, что животным и растениям нужно было чем-нибудь защищаться от своих недоброжелателей. Другой не соглашался и говорил, что были разные породы животных и растений: и рогатые и безрогие, и когтистые и мягколапые животные, и колючие, и совершенно мягкие растения, а уцелели и выжили только те растения и животные, которые были больше защищены.

Откровенно говоря, я это все мало поняла, хотя очень хотела понять. Например, выходило, по одному, что были когда-то всякие коровы и рогатые и безрогие, а теперь остались только рогатые, а безрогие погибли. По другому, было не так: коровам надобно было защищаться чем-нибудь. Вот им судьба и послала помощь: у них понемногу завелись, выросли крепкие и грозные рога. Право, и одно как будто верно, и другое. Разобраться в этом и не крысе, я думаю, трудно. Во всяком случае, после этого разговора я начала еще больше всматриваться в живой мир, пытаясь разрешить — какие признаки особенно полезны и как можно было бы объяснить их появление.

Палатку у самого водопоя так и не раскинули. Я убедилась, что это было, действительно, очень, мудро: по вечеру и утром к водопою пробирались всевозможные животные. Пробирались тихо, крадучись, ко всему присматриваясь, все примечая. Не примечали они только притаившегося и неподвижно сидевшего охотника, Николая Сергеевича, спрятавшегося возле прибрежного куста с меткой двустволкой, — я и это слово узнала — да еще меня, крысы, которая зорко всматривалась во все окружающее, когда чуяла поживу своему уму. А здесь было так много ему пищи!

Утро и вечер были временем, когда обыкновенно бодрствовал у источника Николай Сергеевич; его друг и Джума в это время спали или отдыхали. Зато часто ночью, когда становилось очень темно, Константин Егорович опять зажигал свой фонарь и на разостланной скатерке ловил самых разнообразных насекомых.

Пять дней, прожитых у источника, прошли не даром для моих хозяев. Николай Сергеевич умудрился даже подкрасться и убить осторожного горного барана, тихо спускавшегося по скалам к источнику.

И радовался же он! Меня интересовало не столько разнообразие живых существ, добытых моими приятелями, сколько то, что говорилось по поводу той или другой добычи, того или другого случая. А говорилось всегда много и много поучительного. Однако новых хитростей природы я не усматривала, зато все прежде слышанное и понятое мной подтверждалось чуть не ежедневно.

Даже насекомые Константина Егоровича и те служили доказательством, действительно, поразительной приспособляемости и подражательности.

Сколько раз Константин Егорович, показывая свою добычу приятелю, обращал свое внимание на то, что насекомые песчаные были большею частью желтого цвета, жившие на коре деревьев — бурого, в зелени травы и листьев — зеленые. Были даже такие, которые, будучи безвредными, видом походили на ядовитых или жалящих. И все это как бы для того, чтобы защищаться от врагов или подбираться к своей добыче. Оказывается, что природа и об этих малых творениях позаботилась. Удивительно!.. Позднее мне привелось увидеть рисунки некоторых подражателей.

Но всему бывает конец. Тронулись и мы обратно: приятели, обогащенные добычей, я — знаниями. Снова, только в обратном порядке, прошел перед моими глазами весь пройденный до города путь. С какой гордостью смотрела я с высоты моего седла на уже знакомые мне картины горных ущелий, на узкую тропинку и на встречных, иногда уже известных мне, шмыгающих, ползающих и порхающих животных! С легким трепетом проехала я и мимо злополучного куста, около которого Джума одержал победу над змеей, но, разумеется, это место уже не грозило более опасностью.

По обычаю, оба хозяина мои то отдалялись, то вновь подходили к своему маленькому каравану, частенько при этом заговаривая со мной.

— Ну, любезный Узбоич, — говорил иногда Николай Сергеевич — а, ведь, хороша прогулка? Жаль, что вы безголосое созданье, а то, надеюсь, не отказались бы подтвердить это.

Николай Сергеевич был близок к истине, словно разгадывая меня. Константин Егорович говорил мне совсем другое:

— Что, Хруп, надоело, братец, с нами шляться-то, да на привязи сидеть? А?

Он был прав только в последнем: быть прикованных, — дело пренеприятное! Мой третий и более постоянный спутник, Джума, лепетал мне что-то по-своему, когда был наедине, а при хозяевах обыкновенно твердил одно и то же.

— О, Узбой! Якши Узбой! Умна была: голова вертел кругом смотрел смирна сидел. Умна крыса. Якши Узбой! Чох якши!

Все эти речи были мне приятны и на все я отвечала ласковыми взглядами, а, когда можно и нужно было, то и легонькими укусами в протянутые пальцы.

В городе началась разборка привезенного и меня вновь водворили на старое место.