Site icon Сергач: что надо!

Хруп. Воспоминания крысы-натуралиста. Глава 3

 III

Мои новые соседи — Мыльные пузыри — Отравленный кусок — Смерть врагу — Разочарование — Приятные дары — Злодейский умысел — В плену

В следующую же ночь я сделала первую попытку пробраться наверх и понаблюдать за двуногими обитателями, но произвела пока только очень беглый осмотр. Ближе познакомилась я со всеми окрестностями только по прошествии нескольких дней.

Угол за печкой оказался принадлежавшим большой и светлой комнате с новой диковинной для меня обстановкой. Описывая теперь, я могу все называть настоящими названиями. Это было просторное помещение, в котором жили дети хозяина всего того здания, по которому я так неожиданно пропутешествовала. Моими сожительницами были две девочки. Эти девочки мне почему-то с самого начала не казались страшными, и я более боялась жившей вместе с ними взрослой женщины, обращавшейся с девочками так, как будто она была им мать. Только это была не мать, как я убедилась позже. Такую женщину люди зовут няней.

Мое впечатление о характере этого существа было неблагоприятное. Я считала ее за сердитое создание, по крайней мере, по отношению ко мне. Насколько мило относились к моему присутствию впоследствии сами девочки, настолько недружелюбно встречала, завидев меня, их няня, которая, к моему удивлению, в то же время, видимо, даже боялась меня. Признаться, мне последнее было уже совсем непонятно. Подумайте сами: мог ли быть смысл в том, что люди, истребители крыс, одновременно преследовали бы нас и боялись нашего преследования?

Я и теперь остаюсь при этом мнении и нахожу в человеке боязнь крыс чувством, неприличествующим человеческому достоинству. В своей жизни я с удовольствием отмечаю полную безбоязненность мою по отношению к существам менее сильным, чем крыса. Впрочем, под силой я подразумеваю такое свойство, которое дает животному какое-либо преимущество перед другим. Мал зверек ласка, похожий на хорька, только величиной всего в две-три мышки, поставленные одна за другой, а я его считаю посильнее себя и опасным врагом. Когда откуда-то забрался в здешние края этот кровожадный зверек и на моих глазах успешно охотился по окрестностям за мышами, я хорошо изучила его манеру нападать и навсегда отказалась от единоборства с ним. Я старательно избегала его и была несказанно рада, когда ласка, наконец, исчезла из моих владений так же внезапно, как и появилась.

Перейду, однако, в своих воспоминаниях к тем обстоятельствам, которые привели меня к знакомству не только с обитателями верха моего подполья — девочками и их няней, но и с другими обитателями дома (так звали, как я узнала потом, все помещение, где были все наши подполья).

Знакомство с двумя девочками — я вполне справедливо могу назвать их этим именем за те дружелюбные отношения, которые вскоре установились у нас, столь разнородных существ, — произошло вот как.

Как-то раз мне, от нечего делать, захотелось совершить небольшую прогулку наверх днем. Это было, конечно, безрассудством, но я очень полагалась на свое уменье изворачиваться в трудных случаях.

Я бесшумно пролезла в расширенный мною ход за печкой и осторожно начала пробираться вдоль стенки, все время работая своими носом, усиками и глазами, т.е., попросту говоря, кругом обнюхивая, ощупывая и всматриваясь… Выглянув из-за печки, я увидела небольшого человечка, одетого в цветные тряпки. Эти тряпки почему-то меня более заинтересовали, чем сам человечек, но дело оказалось очень просто: это были те самые тряпки, по которым мне пришлось перебираться, когда я удирала от собаки. Я догадалась, что предмет, тогда преградивший мне дорогу, был именно этот человечек; это он упал с криком от испуга перед неожиданно появившейся крысой.

Маленький человечек занимался удивительным делом. Он макал длинной соломинкой в какой-то предмет, напоминавший некоторые предметы нашей кладовой, и затем вставлял эту соломинку в рот. Я была убеждена, что маленький человечек занимался самым естественным делом — едой. Мы, крысы, тоже иногда макали свои хвосты во вкусное молоко и затем облизывали его с аппетитом.

Однако дальнейшее поведение человечка было уже прямо неестественно. Вместо того, чтобы обсасывать соломинку, он проделывал с ней что-то во рту, отчего на другом конце ее раздувался большой, играющий разными цветами шар. Шар этот иногда отрывался и плавно носился по воздуху, а маленький человечек в это время прыгал по комнате и производил такой шум своими ногами, что я даже подумывала: не улепетнуть ли мне подобру-поздорову? Но я была чересчур любопытна и мне всегда хотелось все досмотреть до конца.

Маленький человечек продолжал приготовлять все новые и новые шары по мере того, как первые, поплавав в воздухе, вдруг мгновенно исчезали с легким треском, едва уловимым моим ухом. Оглянув комнату, я увидела, что точно таким же делом был занят другой человечек поменьше, стоявший немного подальше, а у светлого отверстия сидел вполне взрослый человек, тоже покрытый тряпками. Он шелестел какой-то связкой бумаг. Нужно ли разъяснять теперь, что это была мать, читавшая книгу и посматривавшая, как ее девочки пускали мыльные пузыри. Мыло, лежавшее тут же, я вскоре хорошо изучила, так как как-то на ночной прогулке попробовала его и нашла, к слову сказать, совсем несъедобным. Кусочки того же мыла лежали в воде, которая была налита в знакомые мне предметы — блюдца.

Нужно же было так случиться, что один из больших шаров попал прямо в мой угол, и большая девочка вдруг внезапно увидела меня. Так как, встретив ее изумленный взгляд, я не прочла в нем угрозы, расстояние между нами было почтительное и я была близка от спасительной норки, — то я не двинула ни одним членом, чтобы пуститься наутек. В то время я еще не понимала языка и действий людей, поэтому единственным для меня мерилом опасности были только резкие движения со стороны моих врагов. Раз их не было, то я и оставалась спокойной. Всматриваясь в меня, девочка издала какие-то тихие звуки, от которых в мою сторону обернулись и два другие существа — маленькое и большое. Но и эти обращенные на меня взгляды не повели ни к каким резким движениям, и я по-прежнему спокойно оглядывала рассматривавших меня издали трех моих, как мне тогда казалось, злейших врагов.

Однако это взаимное разглядывание длилось недолго. Обменявшись несколькими тогда для меня еще непонятными звуками, большой человек и взрослое существо двинулись с места и пошли… в сторону, противоположную мне, а затем и вовсе ушли. Я осталась наедине с одним только малым человечком, который упорно продолжал таращить свои большие глаза. Подергивая усиками носика, я тоже продолжала сохранять свою позицию и даже решилась, присев на задние лапки, приподняться и получше окинуть взором окружавшую меня обстановку, тем более, что это было днем, когда все предметы были для меня, так сказать, не совсем в обычном виде.

Около одного из моих правых усиков у меня зачесалось, и я, на минуту забыв, где я, — принялась слегка умываться. Резкий звук заставил меня насторожиться. В растворившуюся дверь вошли снова те же лица; в руках у них я сразу заметила одно из любимейших моих яств — кусочек пахучего мясца с салом. Конечно, теперь я прекрасно знаю название этого милого блюда: то была сырая ветчина.

Оба существа начали осторожно подступать ко мне, но это было уже слишком, и мое доверие к моим новым знакомым пока не могло сохраняться ближе, как на почтительном расстоянии. Поэтому, само собой разумеется, я, сломя голову, метнулась обратно за угол, из которого могла, однако, наблюдать за тем, что будут делать мои враги. А они совершили, на мой тогдашний взгляд, большое злодеяние — лакомый для меня кусочек был брошен к моему углу. Ветчина шлепнулась почти рядом с тем местом, где я только что умывалась. Удар ее о пол заставил меня вздрогнуть и броситься в свой спасительный ход. В моей голове тотчас же создалось объяснение всего происшедшего. Очевидно, люди умыслили против меня самое ужасное: порешили уничтожить меня коварным отравлением. Но они имели перед собой не обыкновенную, хотя и молодую крысу, а существо, прекрасно изучившее такие их коварные подходы. Смею вас уверить, что ветчина могла высохнуть или заплесневеть в моем углу: я не потрудилась бы даже ее обнюхать, а тем более пробовать даже ночью, как это так часто и неосторожно проделывали мои неопытные сотоварки. Впрочем, мое презрение к людской уловке не помешало мне вновь высунуть свою мордочку и, из чувства понятного любопытства, посмотреть на слишком раннее торжество моих гонителей. Они, мне думалось, полагали, что первый шаг охоты на меня совершили удачно.

Подозрительный кусочек лежал неподалеку и предательски обдавал меня своим тонким, чудным, и, конечно, ядовитым запахом.

— Ну и пусть он лежит, — думалось мне…

Но событиям этого дня не суждено было ограничиться только этим. Долго просидела я с наполовину высунутой мордочкой, собираясь вылезть побольше, чтобы заняться дальнейшим наблюдением, как один тихий звук сразу остановил мое почти уже созревшее намерение и вызвал во мне совершенно другие мысли. Я услышала чьи-то мягкие, тихие едва-едва уловимые шаги, приближавшиеся к моему углу… Эти шаги не могли принадлежать никому иному, как кому-нибудь из ужасной породы кошек.

Будь я простой крысой, я, во-первых, может быть, и не услышала бы ужасной поступи врага, а, услышав, немедленно улепетнула бы в свое подполье. Но я была, как я не раз упоминала, необыкновенная крыса, обладавшая, кроме всех совершенств этой породы, еще более развитым соображением. Я ясно видела, что щель между печью и стеной была слишком узка даже для молодой кошки, а котенок мне был совершенно не страшен. Это обстоятельство настолько успокоило меня, что я, правда, не выдвигаясь ни на волос дальше, продолжала выглядывать из своего безопасного угла.

Шелест шагов продолжался и приближался… Запах ветчины продолжал медленно носиться в воздухе, раздражая мое обоняние.

Вот был момент двух разнородных ощущений. Вся я была полна внимания, смешанного с легким опасением, нос же против желания наслаждался чудным, понятным только крысе ароматом. Наслаждение и страх одновременно — эти два ощущения, я полагаю, не часто совпадают друг с другом!

Вдруг у меня мелькнула мысль! Что если кошка, — а это была она, я не сомневалась более, — съест приманку, поставленную для меня? Ведь ее тогда должен ожидать тот конец, который был рассчитан для меня! Ведь одним из моих заклятых врагов будет меньше! Неужели? Возможно ли? И к моим двум ощущениям прибавилось третье: чувство охватившей меня радости пред гибелью врага!

Как хотите, а у нас, у крысиной породы, это чувство не считается нехорошим, и в моей последующей жизни я не раз удивлялась, что люди зачастую ласкали и ухаживали за своими явными врагами. Впоследствии я даже видела такие места, где люди обставляли всякими благополучиями жизнь их кровожаднейших врагов — крупных хищных зверей. Но об этом поговорим в свое время.

Что может сравниться с моей радостью и даже очарованием, когда я услышала явственные звуки чавканья, а нос мой ощутил беспорядочное колебание ветчинного аромата. Кусок, без сомнения, исчезал в зубах одной из наших истребительниц. Вскоре я услышала даже тот едва уловимый звук, который свидетельствует о том, что последний глоток покончил с последними остатками пищи. Я ликовала…

Кошка, очевидно, не знала о моем присутствии так как не осталась сидеть, по обыкновению, в терпеливом ожидании у моего угла, где я сидела, как истукан, а прежней тихой поступью пошла прочь. Жребий брошен и выпал… не мне. Будем ждать последствий!..

Мне так захотелось узнать, кто же был моим заместителем, что я тихо, тихо, стараясь не производить ни малейшего шороха, прокралась к просвету щели, чтобы хоть мельком взглянуть на кошку. Это мне удалось, и представьте уже мой восторг, когда я увидела на высоком предмете только что вскочившую серую кошку с ломаным хвостом…

Так вот кто вынул тяжелый жребий, вот кому предстоит скорая гибель! Мне как-то сразу стало очевидно, что вместе с моим врагом погибнут еще пять-шесть таких же ужасных созданий — ее еще грудные котята. Было от чего прийти даже в сладостное умиление!

Серая кошка умывалась, вероятно, вытирая с усов все капельки ароматного мясного сока. Умывшись, она подогнула свои передние лапы, подвернула кривой хвост и, прищурив глаза, начала издавать новые для меня звуки, еще не слышанные из уст моих врагов. Это был какой-то переливчатый шепот. Теперь бы я, конечно, не удивилась этому простому мурлыканью, выражению благодушия и довольства, но тогда я ломала себе долго голову, угадывая его значение. Три человека все еще были в комнате, но я не осмеливалась исследовать их занятие: в присутствии кошки это было опасно.

Медленно пробравшись обратно в подполье, я ушла в отдаленнейший угол и, усевшись поудобнее, углубилась в сладостные мечтания, главным центром которых была гибель кошки. Словно во сне, я представляла себе картину ее страданий, ее уморительные предсмертные прыжки, беспомощное состояние деревенеющих членов, вытянувшееся вздрагивающее тело и воспаленные глаза. Рядом с этим мне рисовалась картина пяти барахтающихся, пищащих голодных созданий, тщетно взывающих о молоке матери и медленно замирающих в тяжких объятиях смерти.

В таких мечтах я просидела довольно долго, так как мои, привыкшие к самым тонким оттенкам освещения, глаза говорили мне, что прошел час, другой — не менее. В нашем подполье этого срока было вполне достаточно, чтобы веселая крыса, попробовавшая отравы, превратилась в неподвижный труп. Поэтому, очнувшись, я смело, соблюдая только привычную осторожность, двинулась наверх для исследования. Как всегда, сделав несколько остановок, чтобы принюхаться и прислушаться, я добралась до отверстия и бесшумно пролезла наружу. Через секунду я была у просвета печки и стены.

О, ужас! Серая кошка лежала все на том же высоком предмете, на который вскочила после еды. Это был не труп, а живое, грозное тело, подрагивавшее в сладкой дремоте. Я в своем углу и кошка на табурете — обе мы, очевидно, провели часа два в мечтаниях и, быть может, обе в мечтаниях о гибели своих врагов. Каким разочарованием для меня была мысль о том, что серой кошке могли грезиться также муки, но только не кошек, а крыс нашего подполья, корчившихся в ее цепких, ужасных лапах! Такого удара своим чудным грезам я не ожидала. Но отрава? Почему она не оказала своего губительного действия? Может быть, то, что ядовито для нас, то полезно для кошек? Нет, это не так. Я хорошо помню, как из нашей кладовой люди выбросили за хвост двух громадных котов, поевших отравленного мяса для крыс. Очевидно, что и на этот раз нельзя было предполагать безвредности отравы для серой кошки.

В чем же дело? Может быть, еще рано, и яд пока не подействовал? Но нет… и этого не должно быть, так как я хорошо знаю, что очень скоро после принятия отравленной пищи крысы становились беспокойными, их мучила жажда, они метались, как угорелые, и искали всюду смутной помощи. А тут налицо самый мирный безмятежный сон и полное благополучие. Дело в чем-нибудь ином, а не в силе яда.

Как ни странно, но простое разрешение этого жгучего для меня вопроса, что мясо не было отравлено, мне в то время в голову не пришло. Я даже расхрабрилась и захотела уверить себя насильно в том, что кошка мертва, но это было уже прямо глупо. Но чего не сделаешь с отчаяния! Я перестала быть осторожной и даже, как бы нарочно, зашумела в своем углу, задев за отставшую от стены какую-то бумагу.

Этот резкий шелестящий шорох тотчас донесся до спящей кошки, которая, не просыпаясь, вдруг насторожилась. По крайней мере, я ясно видела, как ее подвижное ухо, усаженное изнутри чувствительными волосками, направилось в мою сторону. Кошка была жива — в том не было никакого сомнения, и производить дальнейшие опыты было безрассудно. Конечно, я не боялась нападения, но заявлять кошке чем-либо о месте моего жительства также вовсе не входило в мои планы. Это значило бы создать себе ни с того ни с сего новые опасности для будущих вылазок из моего нового жилья.

Мясо не было отравлено — это вне сомнений. Но тогда зачем было людям бросать его мне? Это так не вязалось с хорошо изученным мной постоянным прибеганием людей к капканам, ловушкам, отравам, что я ломала голову над разрешением нового обстоятельства, и все это… тщетно. Я узнала всю правду гораздо позже. Ах, какая это была чудная правда!

Два или три последующих дня я провела, не выходя из своего подполья, по-прежнему питаясь запасами, собранными мышами. Даже ночью я не выходила, боясь шорохом своим выдать свое присутствие кошке, неожиданно посетившей мою верхнюю комнату. Но на четвертый я решилась на новую вылазку. Ведь, только смелые могут рассчитывать на удачу!…

И удача была…

Только что я высунула свой нос из хода, как ощутила вновь чудный аромат ветчины. И действительно: вылезши, я увидела, что около угла моего лежал еще более лакомый кусочек. На этот раз он был даже особого, более тонкого сорта; очевидно, он вышел из той пахучей комнаты, где я смотрела на поединок кошки с собакой.

Есть или не есть или по крайней мере пробовать или не пробовать? — явился немедленно гнетущий для всякой лакомки-крысы вопрос.

Что мясо было не отравлено, в этом я теперь уже была уверена. Что хитрые люди иногда нарочно подкармливают зверьков безвредными яствами, чтобы в конце концов, усыпив их осторожность, погубить их отравленными, — я тогда еще не знала. Но, ведь, за куском этого чудного блюда могла скрываться какая-нибудь еще более хитроумная ловушка? Кошка в комнате быть не могла, иначе она съела бы кусок сама. Никакой шум не выдавал чьего-либо присутствия. Сознайтесь, что являлось много причин быть смелой.

И я решилась.

Осторожно подобравшись к чудному мясу, я схватила его зубами и мигом утащила в свое подполье: никакой ловушки расставлено не было…

Затащив с радости свою добычу в самый отдаленный угол, я уселась поудобнее и принялась за еду. Ах, как чудно, бесподобно было это блюдо! В душу мою вместе с каждым новым глотком вступало неизъяснимое блаженство…

Вдруг мне вновь блеснула мысль об отраве, и аппетит мой сразу упал: добрая четверть блюда осталась недоеденной. Я затревожилась и в этой тревоге провела довольно продолжительное время, забившись в своем углу подполья. Но по мере того, как время шло и никаких признаков отравления не наступало, настроение мое все улучшалось, а вместе с ним возвращался и аппетит. Кончилось тем, что я еще с большим наслаждением доела остатки вкусного блюда и основательно умылась после такого чудного завтрака.

После хорошей еды мы, крысы, склонны бываем ко сну, и я имела на этот раз полное право не заниматься разрешением каких-либо вопросов, обыкновенно то и дело возникавших в моей жизни. Я основательно выспалась и проснулась с мыслями о том, что жизнь вообще есть прелесть, а такая, как моя, еще и особенная…

Последующие дни и ночи шли быстро одни за другими, и все они отмечались одним общим обстоятельством, которое казалось мне одинаково загадочным: у своего угла я очень часто находила положенными самые разнообразные лакомства из тех, которые мы в нашей кладовой считали всегда отборными. Это удивительное явление имело еще и ту хорошую сторону, что я могла до поры до времени не рисковать отдаленными прогулками за запасами и в то же время могла начать составлять из недоеденного небольшие запасы на случай какого-либо насильственного затворничества. Будучи крысой, я все-таки не жаловала присутствия опасных соседей и не решилась бы на вылазки в случае многолюдства у меня наверху.

Своею жизнью я, как сказала, была очень довольна и мало думала о будущем, которое не хотела считать менее удачливым. Однако дальнейшие события привели к таким обстоятельствам, которые вдруг вновь перевернули вверх дном ход моей крысиной жизни. То, что я считала дружелюбным ко мне отношением людей, — чему, к слову сказать, я не переставала недоумевать, — оказалось таким тонким коварством, которое оставляло позади себя все людские уловки в нашей кладовой.

Одно событие привело еще к более тесному знакомству и сближению моему с моими верхними соседями и на этот раз против моей воли. Только много позже я назвала этих людей своими друзьями, а в те минуты, которые собираюсь описывать, они казались мне ни более, ни менее, как злыми чудовищами. Судите сами из последующего рассказа.

Я так привыкла к появлению у моего угла вкусных лакомств, что даже с нетерпением ждала их, когда они долго не появлялись. Иногда мое нетерпение от ожиданий приводило меня к смелым появлениям перед лицом всех верхних обитателей, и, если бы люди, видевшие меня в эти времена моей безрассудной смелости, могли читать мои мысли, они прочитали бы в моих глазах упреки за прекращение забот о моем продовольствии. Должно быть, они все-таки что-нибудь да угадывали, так как вскоре после таких моих визитов у угла моего вновь начинали появляться новые лакомства. Я стала уже разборчивой и, утащив положенное, тотчас же появлялась вновь, если блюдо не было особенно лакомым; напротив — надолго скрывалась, когда получала хорошую порцию настоящего крысиного яства, среди которого поджаренная ветчина занимала первое место. Люди смекнули это нехитрое обстоятельство и воспользовались им для их действительно злодейского умысла.

Я должна прибавить, чтобы пояснить тонкость их ума, что условия, при которых я обретала свою даровую пищу, были самые разнообразные. Первое время это меня смущало, но потом я перестала обращать на это внимание и… напрасно, если ценить события только по ближайшим случаям.

В самом деле, я находила свои лакомые куски разно: то они просто лежали около угла, то они были завернуты в бумагу, то воткнуты, не знаю для чего, на палку, то на каком-нибудь блюдце, а раз даже подвешены на веревочке к верху табуретки, придвинутой к углу; это потребовало от меня особой уловки добыть их. Я должна была вскочить на табуретку и предварительно подгрызть веревочку. Нет ничего удивительного, что я раз нашла свою порцию нацепленной на крючок, свесившийся в какой-то блестящей загородке. Очевидно, людям нравилось следить за моим искусством утаскивать свое, освободив его от хитрых приспособлений. Я была особенно смела, так как кошки не было и в помине, а раз я даже явственно слышала, как ее просто выгнали из верхнего помещения.

И вот в один прекрасный вечер, найдя свою ожидаемую добычу в вышеупомянутой загородке, я смело вступила в не особенно просторный ход между железных прутьев и с сознанием, что беру свое, приступила к снятию куска ветчины с крючка.

Увы! Это занятие был роковым…

Первые же мои попытки стащить кусок привели к таким неожиданностям, что я и теперь без содрогания не могу вспомнить о тех ужасных минутах. Внезапно что-то хлопнуло, и весь решетчатый предмет как-то весь припрыгнул. Секунда!.. И я бросилась обратно из узкого прохода, но… он был уже перегорожен твердой гладкой стеной.

Не теряя ни минуты, я быстро забегала среди прутьев, забыв о мясе, ища свободного выхода, чтобы хоть временно убежать от подозрительного грохота. Но тщетно: кругом были одни только прутья, да эта непонятная для меня твердая стенка. Я металась, как безумная, из стороны в сторону, вцеплялась когтями и зубами в прутья, пыталась их перегрызть или отогнуть, теребила болтавшийся у потолка крючок с неоторванным куском.

Но все усилия мои были напрасны: везде я встречала то вещество, которое совершенно не поддается нашим зубам. Одно только дно было деревянное, но и в него вцепиться или вгрызться было трудно, так как оно было ровно, и прутья отвесно упирались в самый его низ. Все же я не теряла присутствия духа и быстро работала то там, то здесь своими острыми резцами, желая, хоть немного, увеличить до невозможности узкие промежутки между прутьями и дном. Однако я только быстро и заметно уставала, ни на волосок не приближая себя к спасению из дьявольской ловушки.

Конец, конец… Еще несколько времени, и я обращу внимание на себя кого-нибудь из живших здесь людей. И в какую минуту! Когда я не имею поблизости ни малейшего признака спасительного убежища — ни тесного угла, ни перевернутой кадки, ни, хотя бы мышиной, дырки…

Ужас! Самый страшный крысиный ужас! О, люди, как вы беспощадны!..

Грохот захлопнувшей западни и моя возня в узкой клетке действительно привели к тому, что на длинном предмете, стоявшем вдоль большой стены, вдруг ясно обозначилась фигура встающего человека. Это была страшная няня детей. В прежние встречи она глядела на меня со злобой и в то же время со страхом, но на этот раз я встретила только злобный взгляд, в котором пробегала даже усмешка.

Фигура отделилась от стены и подошла к ловушке. Никогда раньше я не видала так близко от себя человеческого существа. Оно протянуло свою длинную руку, взяло за что-то всю предательскую ловушку и вместе с ней подняло меня на воздух.

А я? Я даже не имела возможности, защищаясь, вцепиться своими зубами в эту огромную страшную руку: крепкие прутья отделяли мою мордочку от этих жирных пальцев, которые я, не смотря на свой страх, изгрызла бы в мгновение ока.

Но судьба была не за меня… Белая женщина — она была в белом — понесла ловушку вместе со мной в другой угол и поставила ее на табуретку, на которой когда-то мирно спала серая кошка, съевшая принадлежащий мне по праву кусок. Поставив ловушку, женщина опять ушла на свое место, а я еще с более отчаянным рвением заработала над прутьями проклятой западни.

Наступила тихая ночь. Тишина ее прерывалась только скрипеньем неподдававшихся моим зубам прутьев, да еще противным дыханием трех человеческих существ. Конец… несомненный конец! С пробуждением дня меня должна постигнуть ужасная смерть. Как она свершится, — я не знала, но чуяла, что это будет смерть. Подобно всем неразумным крысам подполья, над которыми так подсмеивалась, я должна закончить свое существование насильственной смертью.

На другой день, когда, утомившись от бесплодной работы, я с помутившимся взором притаилась в бесприютном углу железной западни и приготовилась покориться своей ужасной участи, передо мной протек целый ряд событий, смысл и значение которых я представляла себе очень смутно.

Помню, что я вновь начинала биться, что на меня очень близко смотрели несколько пар людских глаз, в том числе и двух девочек, что кто-то раза два испустил крик ужаса, когда я подскакивала слишком близко к смотревшим глазам. Помню даже, что передо мной откуда-то промелькнули злые глаза серой кошки, что где-то раздавался знакомый мне гул лающей собаки. Но все это у меня тогда сливалось в сплошной сумбур без мыслей, без впечатлений. Только сумбур этот тянулся томительно долго, и я неизменно оставалась в своей узкой темнице. Для всякого спокойного зрителя, каким я, конечно, быть не могла, было бы очевидно, что мою смерть почему-то отдаляли. Несколько яснее я стала соображать, когда меня внесли в огромную комнату с новым диковинным подбором предметов.

Теперь, спокойная повествовательница, я могу сказать, что это был огромный кабинет отца девочек, уставленный шкафами с книгами, рабочими столами, горшками с цветами и различными клетками и ящиками, в которых, оказалось, жили узниками также различные зверьки и птицы.

Мою ловушку поставили на стол перед огромным светлым отверстием, широким окном, как следует сказать теперь. В эту комнату меня внес сам хозяин кабинета, большой человек с глазами, которые показались мне тогда страшными, но в которых в моей последующей жизни я видела необыкновенную доброту.

Время от времени я продолжала еще свои тщетные попытки выбраться, но большую часть времени все-таки проводила в спокойном забытьи.

Однако никакое чувство не бывает бесконечным, и мало-помалу моя голова также начала проясняться и в ней закопошились мысли. Волей-неволей, а пришлось сколько-нибудь обдумать мое настоящее положение, которое как-то само собой перестало быть безнадежным.

Дальнейшие события показали, что это было так и в действительности.

 

 

Exit mobile version