Хруп. Воспоминания крысы-натуралиста. Глава 20

 

 XX

Среди безбрежного моря. — Миролюбивые тюлени. — Берег. — Тягостный путь. — Спасение. — Мальчики. — Опять дорога. — Три спутника

Я затрудняюсь представить, как разнообразны были способы путешествий моих предшественниц, выселившихся из Азии и распространившихся после завладения Европой по всему свету, но не хочется верить, чтобы какая-либо крыса до меня совершала такое странное путешествие, каким было мое плавание по водам Каспийского моря.

Если бы на другой день в яркую солнечную погоду кто-нибудь заглянул в эти места, он увидел бы следующую картину. Успокаивающееся море давало одни только ровные гладкие зеленые волны без белых гребней. Волны эти, качаясь, уходили далеко в лиловую и голубую даль. Небо без единого облачка с одним только солнцем разостлалось так далеко, как только видно было море. И посередине этого зеленого перекатывающегося полога, взбегая на волны и опускаясь в ложбины, но в то же время едва-едва подвигаясь вперед, плывет бочонок с двумя ящиками по бокам. На одном из ящиков, на выдавшихся из воды досках сидит единственное живое существо для всей широкой и далекой окружности. Это живое существо был ваш покорнейший слуга, ученая и образованная крыса, Хруп-путешественник.

Не думайте, чтобы существо это имело удрученный вид. Если бы вы подольше посмотрели невидимкой на картину, вы, наверное, увидели бы почтенного Хрупа не только умывающимся и приглаживающимся, но даже аппетитно кушающим что-то из своего дорожного запаса. Очевидно, перед вами настоящий путешественник, знающий, что он делает и куда он едет.

Все это чистейшая правда, кроме последней фразы. Да! Не прошло суток, как я была уже покойна и покорна своей судьбе, так как начинала понемногу проникаться здравым рассуждением: «во всяком, даже скверном, деле нужно уметь устраиваться с возможным благополучием». Не знаю, говорил ли кто так из мудрых людей, но пусть это будет историческим суждением крысы Хрупа.

Ящик, в котором мне так не повезло, а, пожалуй вернее, что повезло, я покинула и перебралась было на бочонок. Но он оказался чрезвычайно неустойчивым, и я тотчас же перебралась, правда осторожно, на другой ящик. У него по крайней мере была цела крышка и он был сносным плотом, у моего же крышки или вовсе не было или ее сорвало, и он представлял из себя просто огороженный бассейн морской воды. Разумеется, я скоро проголодалась, и солнце застало меня сначала в самом удрученном виде, главным образом вследствие этого голода.

Однако, когда теплые лучи солнца не только умерили ветер, успокоили разбушевавшееся было море, но и просушили мне шкурку от хвоста до носа, первое, что учуял мой, так сказать, протрезвившийся от удручений нос, это — знакомый запах рыбы.

Надеюсь, что вместе со мной, уже старой крысой, видавшей виды, ты, благосклонный читатель, не заподозришь морскую рыбу в особом запахе, если она находится не в лавке, а свободно плавает в своей стихии, но в то время я склонна была думать и это, почему начала серьезно внюхиваться кругом в воздух, подозрительно, но с вожделением поглядывая на воду.

Однако вода была чиста, и в ней не только не показывалась ни копченая, ни сушеная, ни соленая рыба, но даже не было видно и живой. Следовательно, нужно было искать причины запаха где-нибудь ближе, а не в самом море. Это, впрочем, было неверно, так как приятно щекотавший и раздражавший мой нос запах шел из моря, но только из той его части, которая была замкнута в ящике, на выступающей из воды крышке которого я сидела. Короче… в ящике, хотя и разбитом, что-то было, и это что-то было съедобное.

К счастью для меня во время моего крушения я не потеряла своих зубов, и они мне очень пригодились. Я живо прогрызла пошире одну из щелей и, засунув морду в соленую воду, вытащила ни больше ни меньше, как хвост одной из сушеных рыб, лежавших в ящике целой связкой. Я, вероятно, очень походила в это время на неловкого рыболова, так как, несмотря на свои ухищрения, никак не могла протащить целую рыбу на свой плот и только прыгала на одном месте, не давая рыбе упасть опять вниз. Делать было нечего. Уцепившись за рыбу передними лапками около заднего плавника, я с аппетитом принялась выгрызать ее сухое мясо. А через полчаса я уже сидела с некоторым равнодушным видом перед остатками сухих косточек, разбросанных по плоту. Вот уж правду сказал кто-то из людей: «Много ли животному надобно? Поело и благодушно»!

Итак — я вновь сыта, имею нечто вроде помещенья для жизни, бочонок и два ящика для прогулок и целое море для свободного обозревания.

Но что можно обозревать в море? Белые птицы, чайки, и те почему-то не летали возле меня, ну, а других я и сама бы не желала: неравно накликаешь что-нибудь, вроде совы, луня или даже ястреба! Я тогда не знала, что эти птицы жизнью своей связаны с землей. Однако, как теперь знаю, существуют и морские пернатые хищники, например, альбатросы и орлы, которые одинаково не побрезгуют ни рыбкой, ни, пожалуй, крысой, если, конечно, они попадут им на глаза.

Однако мое одиночество было прервано неожиданным и даже неприятным образом. В тот момент, когда я, вполне покорясь судьбе, спокойно и невозмутимо сидела на своем плоту, слегка приглаживая свои усики и мордочку, из волн моря у самого моего ящика вдруг высунулась огромная голова какого-то зверя и сверх всякого для меня ожидания — четвероногого. Голова эта была величиной с голову собаки, но видом своим была чем-то средним между кошкой и собакой, а глаза ее я даже назвала бы прямо человеческими. Посмотрев на меня с удивлением, животное проплыло немного около ящика и, прищурив глаза, вновь погрузилось в воду. Через минуту или даже меньше оно вновь вынырнуло, но уже по другую сторону ящика и опять кинуло на меня такой же полуудивленный взгляд. У меня захолонуло в сердце, так как я почему-то решила, что это была выдра. Мне даже показалось, что было что-то общее в фигуре, действиях этого зверя и виденной когда-то мной выдры. Только лицо этого животного было гораздо благодушнее и голова была совершенно лишена ушей.

Но делать было нечего: никакой покрышки, норы или какого-либо другого надежного убежища поблизости не было, и я вынуждена была ограничиваться одним неподвижным сиденьем. Однако нырявшее и вновь появлявшееся существо, видимо, не думало ни о каком нападении, хотя упорно носилось возле моего странного плота. Иногда оно уплывало подальше и тогда, словно, принималось играть, ложась по длине всего тела на воду. Когда после этого оно уходило вновь под воду, я видела его странный задний конец тела. Хвоста как будто совсем не было и обе задние ноги, сложенные друг с другом, являлись чем-то похожим и заменяющим рыбий хвост.

Ничего подобного я в зверинце не видела, и тут пришлось сразу разочароваться в совершенстве моего знания языка животных. Этот случай ясно показал мне, насколько я заблуждалась и была тщеславна. С этого времени я перестала мнить о себе много и уже больше не гордилась своими знаниями: я поняла неисчерпаемость богатств и разнообразие природы.

Однако упрямец не уходил далеко от моего плота и держал меня в понятном страхе. Только к вечеру он куда-то исчез и так же внезапно, как появился. При этом я только успела заметить, как он высоко выбросил из воды какую-то серебристую живую рыбку и, в мгновение ока проглотив ее, ушел в потемневшую влагу. Больше он не показывался. Разумеется, теперь я знаю, что это был безобиднейший рыболов — каспийский тюлень.

Ночь я провела тревожно. Я давно уже перестала считать ее покровительницей крыс. Поднялся легкий ветерок и погнал мой плот куда-то в неведомую даль. Я и спала и не спала. Было очень холодно; иногда, ударившись о бочонок, волны обдавали меня брызгами, и от ветра и влаги по мне пробегал мороз. Несмотря на ветер, волны все же уменьшались и море становилось все спокойнее. Оно тоже словно готовилось ко сну в эту темную ночь, опустившуюся над утихавшей гладью и глядевшую сверху тысячами мигающих глазков.

Тихо кругом… Ни единого крика, ни единого звука, кроме слабого, едва уловимого журчанья воды о края ящиков да нежного щекотанья моей шерстки ветром, дувшем все в одну и ту же сторону. Я задремала крепче только с появлением зари, да и то — ежась и вздрагивая от утреннего холода.

На другой день та же картина безбрежного моря, синего неба и полной безжизненности кругом. В то время я не была так сведуща, чтобы знать, что жизнь этой обширной стихии кипит и бурлит не на поверхности, а под ней, внизу на глубинах, где родятся, живут, чувствуют и множатся тысячи и миллионы разных существ, начиная от всевозможных рыб и кончая незримым миром микроскопических животных. В жизни мне пришлось познакомиться и с ними, но об этом еще в далеком будущем.

Опять мой обед сушеной рыбой, снова палящее солнце, умеряемое только прохладой близкой воды, бесцельная прогулка на бочонок и по ящикам и вновь темнеющий вечер с приближающимися ночными страхами. И так еще день и ночь, и еще, и еще…

Соль, которой была пропитана рыба, вызвала во мне сильнейшую жажду, которую я попыталась было утолить морской водой. Ух, что это была за гадость! Я тотчас же бросила пить ее и с ужасом подумала о возможности умереть от жажды среди этого моря влаги. После морской воды, взятой в рот, жажда моя только увеличилась. Что было делать?

Вдруг бочонок, покачнувшийся от набежавшей воды, издал звук, точно внутри его была налита какая-то жидкость. Я насторожилась. Вторая волна вызвала такой же звук. Сомненья не было: в бочонке что-то налито.

Я вскочила на него и начала искать, нет ли отверстия. Такого не оказалось, но в одном месте из бочонка торчала плотно забитая пробка. Изловчившись, я принялась выгрызать ее, что и сделала с полным успехом. Вынув или, вернее, выгрызя ее, я увидела, что в бочонке действительно было что-то налито и это что-то ничем не пахло. Неужели судьба мне благоприятна и люди, вместо других напитков, налили этот бочонок простой водой? Да, это было так, и через некоторое время я добралась-таки языком до воды и напилась ею досыта Итак, водой я тоже была обеспечена…

Почему люди запасли в бочонок этой обыкновенной жидкости, я в то время не думала: не до того было

Я умудрилась так управляться с рыбой, что верхняя в связке, вытащенная немного на плот, держала остальные, пока я ее не подъедала. Тогда я вытягивала другую рыбу и вновь вытаскивала ее частями. Грустное было все-таки путешествие.

В одном из ярких солнечных дней возле меня появилось снова, но на этот раз целое стадо странных животных. Назову их уже прямо — тюленями. Они резвились, перекликались друг с другом, ловили рыбу и с любопытством посматривали на мою, наверно, диковинную им фигурку.

Я, успокоенная их миролюбивым отношением, принялась было за изучение их языка, но мало успела в этом, наметив только кое-что.

Так, мне казалось, что, глядя на меня, они, словно, говорили:

— Н-да, фигурка! Откуда, куда и зачем? Ловя рыбу, они, видимо, приговаривали:

— Раз, два, три…, — и каждый раз ловили по штуке. Гоняясь за рыбой, они очевидно, беседовали между собой о том, как весело заниматься подобной охотой. Вот и все мои исследования. Но среди этого морского однообразия довольно и таких.

Однако и этому, казавшемуся нескончаемым, путешествию настал конец. На мое счастье, море больше не волновалось, ветер гнал мой плот все вперед и вперед, притом почти все время в ту сторону, где восходило солнце.

Не помню, сколько времени я пробыла в дороге, но, наконец, вдали показалась желтая полоска, которая, хотя медленно, все же становилась шире и шире. Можете себе представить мое нетерпенье, когда мой плот, гонимый слабым ветром, подходил к берегу (это был он) ни больше, ни меньше, как два дня и две ночи. Плот подогнало к берегу днем. У меня хватило терпения не слезать с плота, пока ящики не стали на мель; я все надеялась, что они подплывут к самой земле.

Покинув свой чудный и оригинальный корабль, я бросилась в воду и тотчас же выплыла к плоскому песчаному берегу.

Итак, я на твердой земле, на той самой, где крыса, если не поленится, всегда сумеет или отыскать, или сделать себе надежное убежище. Так я, по крайней мере, думала.

Место, куда я пристала, представляло широкий песчаный залив с слабыми признаками растительности. Но этого нельзя было сказать про животный мир. По берегу бегали разные птички и птицы. Невдалеке расхаживали какие-то грузные толстые фигуры с удивительными длинными и широкими носами. У берега и на берегу там и сям валялись ракушки, под которыми иной раз что-то копошилось.

Я побежала искать прикрытия, но, кроме кустика, присыпанного кучкой песку, ничего не нашла подходящего. Спасибо и за то. Я прикорнула и сладко выспалась, грезя широкой водной гладью, одиночеством и благодушными водяными жителями, весело гонявшимися и нырявшими возле моих ящиков.

После сна меня ожидали новые приключения.

Должно быть, я крепко спала после удивительной и трудной дороги, так как, когда проснулась, то уже не видела на берегу ни одной птицы. Разумеется, я почувствовала прежде всего потребность подкрепиться. Ящик с остатками моей провизии был невдалеке на мели, но, чтобы пробраться к нему, я должна была плыть, а это мне было уже не по душе; я слишком удовлетворена была только что окончившимся плаванием, чтобы повторить хотя бы незначительную часть его. Выйдя из-под кустика, я стряхнула насыпавшиеся на меня песчинки и, почистившись, отправилась вдоль берега, не выбирая направления.

Однако по дороге я не встречала никаких признаков жизни: чахлые кустики и травка поодаль от прибрежной песчаной отмели кое-где приютили только разных, не интересовавших меня насекомых, а в воде неглубоко на песке виднелись изредка ракушки. Я даже не сочла бы их за живые существа, если бы в былые времена не видела нечто вроде них в прудах и по берегам посещенных мной речек и даже на земле, где эти твердые скорлупки таскались на спине какими-то мягкими червяками с подвижными рожками. Я так и считала их тогда за червяков, хотя теперь, конечно, стыжусь за былое незнание.

Как я ни была голодна, но мне на этот раз в голову не приходило утолить свой голод какими-либо букашками или ракушками. Первые были слишком малы и тощи, а ракушки лежали совершенно как безжизненные гладкие фигурные камешки.

Да, признаться, на земле я не допускала мысли, что есть места, лишенные крысиного провианта, тем более что мысль о вездесущии нашего рода прочно засела в моем мозгу.

Таким образом, не удручаясь особенно, я бежала по берегу и надеялась напасть на что-нибудь, соответствующее моим потребностям. Однако мне пришлось бежать очень долго. Странно — казалось даже, что я бежала все по одному и тому же месту: все время справа от меня было далекое ровное зеленое море, а слева холмистый желтый берег с редкой растительностью. Это однообразие было утомительно, тем более, что сверху сильно припекало. Хотя это было совсем не в обычае у крыс, но несколько раз, ради освежения, я вбегала в воду и полоскалась в ней. Пить ее я не могла: она была и у берега очень солона и горька.

Холмы становились все выше и выше и, как мне сна чала показалось, словно пожелтели еще сильнее. Это, как я убедилась потом, объяснялось тем, что растительность на них стала еще скуднее, а скоро и совсем исчезла. В самом деле, к удивлению своему, я вдруг увидела что бегу по чистому сухому песку без всякой примеси, который таким же был и под водой, где на нем не виднелось ничего постороннего, никакой даже ракушки. Хотя это и удивило меня, но, конечно, я не придала этому никакого значения и, влекомая какой-то неясной для меня потребностью бежать в раз принятом направлении, скакала вприпрыжку все вперед и вперед. Странная была, вероятно, эта простая картина ровного зеленого моря, ополаскивающего однообразные желтые берега и небольшого существа, несущегося одиноко по берегу под палящими лучами солнца и голубым небом. Однако все было именно так, как я описываю.

Наконец, жара сделала свое: я стала заметно утомляться и чувствовала, как ноги мои, обжигаемые береговым песком, устают с каждым лишним скачком. Бежать по воде было прохладительнее, но труднее. Я волей-неволей стала засматриваться налево, ища хоть какой-либо тени, чтоб передохнуть. Отдохнув где-нибудь сначала, я была не прочь уничтожить десяток-другой даже насекомых, чтобы хоть чем-нибудь заморить на время голод и сколько-нибудь поддержать свои силы. Но, увы… ни признака тени, ни следа какого-либо, хотя бы крошечного, насекомого: один песок и соленая вода!

Я кончила тем, что взяла влево и, насколько оставалось сил, начала карабкаться на песчаный холм. За ним я рассчитывала найти хоть какое ни на есть изменение картины.

Но с вершины холма я увидела только вершину другого, за ним третьего, а направо и налево четвертого, пятого и так далее — все вершины таких же ровных и однообразно желтых песчаных холмов. Но я все же была на земле и ужаса безысходности положения не испытывала, несмотря на крайнюю усталость. Однако бежать вперед и вперед было уже необходимостью для того, кто ищет кров и пищу. И я бежала или, вернее, неслась вперед и вперед, под конец не сознавая, куда и зачем я иду. Но вот, вконец истомленная, я остановилась в ложбине между двумя холмами.

Один из них поднимался полого, другой как бы скатывался неглубокой выемкой и имел наверху острый гребень. С этого гребня от ветра иногда несся мелкий дымок песку, а более тяжелые песчинки слегка катились вниз, толкая и подгоняя иногда лежащие пониже. Более инстинктивно, чем сознательно, я начала рыть себе нору, чтоб укрыться от палящих лучей. Но, или я очень устала, или таков уже песок, мои усилия были тщетны: воронкообразная, вырытая мною ямка тотчас же осыпалась, когда я собиралась углублять ее наискось. Песок был сух, как пыль, и подвижен, как вода. В изнеможении я перестала работать и упала в ямку с распростертыми лапками. В голове у меня закружилось, и я впала в состояние какого-то отчаянного равнодушия.

Между тем солнце все катилось и катилось по небу и, пробежав почти над моей головой, начало опускаться к морю. Я ни о чем не думала: мыслей не было; но я была жива и понимала это, будучи в каком-то тумане.

Так пролежала я до тех пор, когда солнце стало быстро заходить за ближайший холм, и в левый глаз мой брызнули его покрасневшие лучи. Мне было все равно; я даже не закрыла глаза, который был ослеплен почти до потери чувствительности. Наконец, и эти красные лучи скрылись. На небе быстро стало темнеть, и сумерки, словно, куда-то пробежав, исчезли, сменившись темной ночью. С холмов дунул сухой ветер, потом потянул еще сильнее, и вскоре мое тело почувствовало его уже ровное дуновение. Вместе с темнотой распространилась какая-то свежесть. Песок начал быстро остывать, и моя лапки почувствовали, как его жар постепенно таял, словно уходя в воздух. Так же бессознательно, как ранее упала, я шевельнула передними лапками, потом дернула задними и затем единым слыбым усилием подобрала ноги под себя, ловко усаживаясь поудобнее. Прохлада шла откуда-то все сильнее и сильнее, а вместе с ней в мое тело возвращалось и сознание. Наконец, жар слал, и в мозгу моем понемногу стали приходить в порядок все перепутанные мысли. Я оживала к разумной деятельности и вскоре ясно представила себе все случившееся. Мысль о моем настоящем положении заставила меня оглянуться кругом.

Стояла тихая ночь. Под тем же темным, искрящимся от звезд шатром, что был надо мной в море, расстилалась однообразная, унылая, неподвижная, холмистая площадь, уходившая вдаль. И, кроме меня, ни одной живой души, ни одной былинки…

В море было, по крайней мере, его движение и три немых спутника моих: ящики и бочонок. Здесь же не было ни единого звука, ни единого движения и тихо, тихо, до безотрадности тихо!..

Холод ночи придал мне бодрости, в которой я отчаялась, и я вновь поплелась вперед по песчаным холмам, оставляя за собой следы, заметаемые песком. Удивительное дело: никакого страха я положительно не чувствовала, и желание добраться до питья, вероятно, изгнало из меня все другие ощущения. Упершись взглядом мерцавшую вдали звездочку, я шла прямо на нее и даже мало обращала внимания на то, что звездочка поднималась все выше и выше.

Но это была, наверное, моя счастливая звездочка, так как она привела меня и к воде, и к пище, и к крову.

Как ни бодряще действовала на меня ночь, но отдохнувшие ноги мои не были все же ограждены от усталости, и я вновь начала утомляться и притом быстро. Поспешно сбегая, почти скатываясь с высокого холма, я только с большим усилием могла взбираться на соседний, правда, еще более высокий. Его почерневшая от безлунной ночи вершина казалась недосягаемой, тем более, что бок его был обыкновенно обрывист. Песок выскальзывал из-под моих лапок, и, сделав два скачка, я иногда на один опять спускалась вниз. С большим трудом, но все же я одолела это восхождение и, забравшись на гребень, присела на секунду отдохнуть перед новым спуском.

Так пробиралась я вперед, пока не забралась на один холм, показавшийся мне самым высоким.

Мой взор, упорно направленный было на звездочку, невольно скользнул по холмам, чтобы на минуту глянуть в открывшуюся новую ложбину. И вдруг передо мной промелькнуло что-то новое, непохожее ни на звездное небо, ни на черные холмы песков!

Это новое были красненькие огоньки, кучками и порознь сверкавшие вдали за ближайшими холмами, оказавшимися ниже того, на который я забралась. За этими огнями мой, хоть усталый, но зоркий глаз увидел нечто, напоминавшее отдаленное озеро, а на нем ясные черточки мачт.

Этого уже было достаточно, чтобы я воспрянула духом и мигом скатилась с своего холма. Увы! Воспрянувший дух не придал мне сил, и я немощно полезла на преградивший мне дорогу новый холм.

С ужасными усилиями я взобралась на него: ведь, это было вопросом всего моего существования! Я видела воду и суда. Если это так, то я найду все, что мне нужно.

С тревожным ожиданием глянула я с вершины нового холма и радостно увидела огоньки и черточки. Я снова скатилась вниз с тем, чтобы вновь чуть не ползком добраться до преграждавших мне дорогу вершин.

Впрочем, буду описывать короче, так как все равно в воспоминаниях не переиспытаешь того, что я испытала в действительности. Я вынуждена была предоставлять себе хотя бы временный отдых, и каждый новый холм при восхождении отнимал у меня, кроме сил, и много времени. Силы я кое-как восстанавливала, отлеживаясь чуть не часами на дне ложбин, времени же восполнить я не могла. Но все же страшно медленно, и быстро только на спусках, я приплелась-таки… не к огонькам, которые были еще подальше, а к каким-то темным деревянным строениям. Мне было не до расследования их значения, и я, изнеможденная до крайности, поспешила залезть, как могла, в ближайшую щель между досками. Найдя защищенный приют, я уже потеряла всякое сознание и. заснула… нет…, а впала в какое-то оцепенение, тяжелое, похожее на смерть.

То солнце, которое чуть не испекло меня в песках, оказалось моим благодетелем на другой же день. В широкую щель моего убежища оно ударило своими утренними лучами и мигом пробудило меня от сна-кошмара, Я кое-как оправила свои ноги и оглянулась.

Я сидела или лежала, как хотите, под каким-то деревянным зданием. Пол его был выше меня, но подполья не было, а просто внизу оно было огорожено досками. Сквозь щели этой весьма неплотной загородки я в лучах утреннего солнца увидела море с людскими судами и лодками, а на берегу — ряд деревянных строений, среди которых были настоящие дома, правда, невысокие.

Неподалеку стояли рядами те самые строения на колесах, которые я все еще называла хлевами. У некоторых, впрочем, не было никакой постройки; это были просто полы с колесами. На них помещались огромные чаны.

Всюду сновали люди. Слышался говор, свист и шипенье. С любопытством, хотя и усталая, я смотрела на эту радостную для меня картину людского жилья и мало-помалу перевела свои мысли на необходимость позаботиться, наконец, и о том, что было для меня самым важным: у меня жгло и во рту, и в желудке. Может быть, от этой жгучей потребности освежить внутренность моего тела моя внимательность обострилась до крайности, и я не пропустила ни одного явления, которое могло бы быть мною пропущено при других обстоятельствах.

Я увидела, как к одному из вышеназванных чанов подошел человек и помыл руки, подержав их под чаном. Очевидно, в чане была вода, хоть и мало, так как я видела, что человек не был доволен ее количеством: он затряс головой и отошел, чтобы проделать те же действия руками под другими чанами.

Но того, чего было мало человеку, было, может быть, слишком достаточно истощенной крысе, и я, недолго думая, собралась в путь… к благодетельному чану.

Я собрала свои силы, которых после живительного сна у меня оказалось достаточно. Лавируя между ящиками, какими-то огромными пучками белой рваной ваты и другими предметами, я добралась до телеги с чаном. У меня хватило уменья и силы влезть по колесу на какую-то нижнюю доску, с нее, чуть не вися, перебраться на огромную цепь, с цепи — на большой крюк, а с крюка — на помост с чаном. На мое счастье, никого из людей поблизости не было, хотя наступил день. Чан был, действительно, с водой, и она слабо сочилась у дна из того места, где было нечто вроде крана. Я побежала к живительной влаге и пила, пила, пила без конца…

Вдруг невдалеке послышались человеческие голоса. Я бросилась назад, ища прикрытия. На счастье на той же платформе у чана лежала тряпка, вся пропитанная каким-то маслом. Я мигом зарылась в ней: у платформы шли два мальчика и, шаля, постукивали по самому борту. Не скройся я вовремя, они, наверное, заметили бы меня, так как даже остановились у чана:

— Ну-ка, Боря, угадай: что за штука этот чан? — спросил один из них.

— Это вода для паровоза, — отвечал другой.

— А вот и нет! Вода для паровоза в другом: он отдельно стоит и к нему паровозы подъезжают. А это, братец ты мой, вода для питья. Ее сюда привозят из тех мест, где есть хорошая, пресная вода. А здесь уже разбирают, кому нужно. Ведь воду-то морскую нельзя пить, а здесь другой нет.

— А опреснитель-то зачем? Ведь ее же вон в эдакой машине опресняют?

— Да! Одного опреснителя все равно не хватит. Для чего же здесь и «водяные поезда» существуют?

— Это какие такие водяные поезда?

— А вот поезд, вместо вагонов, все такие платформы с чанами везет, а воду в чанах по местам, где ее нет, развозит.

— А разве есть места, где ее нет?

— Эво, что сказал! Вот поедешь дальше, сам узнаешь, какие места здесь бывают. Да вот гляди: видишь эти огромные холмы песку, что подступают к морю и тут и там за селеньем. Это «барханы» по-здешнему, а по-нашему, школьному, дюны. Отсюда вон в ту сторону, да и сюда вот, они идут на несколько десятков верст, и на них, братец, то есть ни капельки воды нет, а потому — ни куста, ни травочки. Туда никто летом и не ходит: опасно! Заблудишься, — и пиши пропало. Только весной ничего, когда на них трава растет, да лужи от снега стоят.

— Как же вы здесь живете?

— Да так и живем, если папина служба велит. Нам морем все сюда привозят, что нужно, а воду и еще там чего здешнего — поездами оттуда, где, кроме песку, есть и вода, и зелень, и звери, и птица всякая. Ну, да вот поедешь, — сам увидишь.

— А ты к нам приезжай! Тебе ведь здесь скучно.

— Если папа пустит, приеду, а только я пока не скучаю. Здесь тоже есть кое-что интересное. Ну, да пойдем! Чего мы здесь стоим у чана-то, — и он, постучав почему-то палкой о чан, добавил:

— Пустой! За водой, значит, поедет: воды только что крысе испить и то, поди, не хватит…

— Кто это здесь тряпку оставил? — вдруг спросил он и потрогал ее палкой.

— Должно быть, машинист, либо смазчик забыли. Да в ней что-то завернуто! — И он начал тыкать в меня палкой.

Я обмерла и не знала, что делать. Вдруг послышался вдалеке чей-то женский голос:

— Мальчики! Дети, идите домой!

И оба собеседника, оставив меня в покое, вприпрыжку побежали прочь от платформы, судя по звуку шагов.

У меня отлегло от сердца. Но выбраться из-под тряпки все-таки не пришлось, так как возле вагонов — теперь только я узнала это название — стали ходить новые люди, и показываться наружу было опасно. Нечего делать, — приходилось ждать удобного момента, сидя под масляной тряпкой, и, чтобы с пользой употребить это время, я начала обстоятельно обсуждать все только что слышанное. Хотя, обладая необыкновенной для крысы памятью, я помнила весь разговор от слова до слова, но самыми важными для меня сведениями были только некоторые. Именно — я сразу поняла, что, хотя жизнь в этих местах и вполне доступна крысе, но все же место, куда возят воду и еще что-то пароходами и вагонами, не может быть привлекательным для постоянной жизни. Уразумела я также, что мой чан отправится скоро в дорогу за водой. Относительно прошлого мне стало ясно, что я избавилась от страшной опасности заблудиться и погибнуть среди страшных песчаных холмов, прозванных здесь «барханами». Все эти мысли легко входили в голову, освеженную утолением жажды, но желудок мой настоятельно требовал и более существенного подкрепления, и, признаться, это мешало мне несколько сосредоточить свои мысли на одних рассуждениях. Вдруг в голове моей мелькнула как-то сама собой пречудесная мысль, на которую, вероятно, натолкнул меня никто иной, как мой освеженный нос. Под давлением общего страха от близости беседовавших мальчиков мое обоняние, вероятно, тоже забыло служить свою службу, но, когда опасность миновала, оно немедленно вступило в должность, как говорят люди, и я распознала аромат, если и не совсем питательного вещества, то все же с голодухи съедобного. Тряпка, под которой я лежала, очевидно, служила своему хозяину очень долго и насквозь была пропитана, кроме каких-то незнакомых мне масел, еще и настоящим мясным жиром. Мне нечего было вдумываться, какого животного был этот жир. Пошарив в тряпице, я нанюхала место, пахнувшее им посильнее, и принялась осторожно выгрызать рыхлую ткань. Конечно, это нельзя было назвать даже приблизительным завтраком, но все же я успокоила, как могла, мой огорченный продолжительным голодом желудок. Короче — я на время примирилась этой более, чем скромной, едой и скоро превратила тряпку в такой вид, что ее хозяин, наверное, отказался бы от дальнейшего пользования ею. Нужно отдать справедливость: я ловко действовала под своим покрывалом, ни на секунду не обнаруживая своего присутствия!

Во время такой оригинальной трапезы случилось обстоятельство, решившее мою судьбу помимо моих рассуждений. Поезд — я и это слово теперь знала — тронулся, и я начала новое неожиданное путешествие. Конечно, я могла, улучив момент, спрыгнуть на землю, но, вспомнив слова мальчика о том, что поезд должен ехать в места, обильные водой и другими прелестями жизни, я не отказалась от новой дороги.

Я не буду описывать обстоятельств, сопровождавших ее, так как они напоминали время, когда я странствовала со своими мычавшими соседками, и, скажу кратко, что, будучи единственной пассажиркой на платформе с чаном, я чувствовала себя покойной и вскоре принялась даже за свое любимое занятие — обозрение мест, которые проезжала.

Вначале это были знакомые, но уже более не опасные для меня высокие песчаные барханы. Путь лежал словно в огромной канаве среди песчаных насыпей. То и дело мы проезжали мимо каких-то смуглых людей с ослепительно белыми зубами, одетых в рваную одежду и стоявших у дороги с метлами. Песок и эти люди — вот был весь невеселый вид вначале. Но потом холмы сделались пониже, на них замелькало какое-то подобие растительности, впрочем, вид был все тот же унылый и безжизненный. Бродя по платформе, я несколько раз подбиралась к чану и пила капли воды, которые помогали мне бороться с жарой полуденного солнца. Вскоре по одну сторону дороги местность выровнялась и превратилась в далекую равнину, очевидно сухую, по которой кое-где торчали такие же сухие былинки. За этой равниной вдали потянулись какие-то горы.

В одном месте я вдруг приобрела неприятных соседей. Поезд зачем-то остановился среди дороги, и на мою платформу взгромоздились три странных человека в длинных одеждах, напоминавших халат моего первого хозяина. Перепуганная, я вновь забилась под спасительную тряпку. Однако люди меня не заметили и, забравшись на площадку, уселись чинно рядком, поджав под себя ноги. Это были такие же смуглые люди, как и встреченные мною на пути у песков, только вместо круглых высоких и гладких шапок на головах двух были надеты огромные шапки из овечьей шкуры, а у одного намотано какое-то пестрое полотенце. Каждый из них вскоре порылся в имевшемся у него мешке, и, вытащив оттуда что-то съедобное, принялся заниматься тем, что я недавно проделывала со своей тряпкой. Мешки свои они бросили прямо к чану возле моей тряпки.

Если бы не величавое спокойствие лиц моих троих спутников, я бы умерла от страху, имея таких соседей, но, понимая уже выражение лиц, я прочла в них одно только успокоительное.

— Все обстоит благополучно. А коли так, то никто не мешает нам и поесть, — говорили их лица, и, конечно, в этом не было для меня ничего страшного.

Поев, они заговорили, но… на совсем непонятном для меня языке. Еще один удар для моих знаний, хотя я уже была готова встречать такие разочарования. Я могла понимать моих соседей только по выражению их лиц и этого было пока довольно. Изучать что-либо более — было тогда неуместно.

Во время беседы один из спутников, тот, который был с полотенцем на голове, кивнул головой на мою тряпку, и я, сразу догадалась, что речь идет о ней. Положение стало вдруг критическим. Рисковать я не могла и, прочтя во взгляде другого туземца любопытство, мигом перебралась на время в один из брошенных возле мешков. Моя тряпка почти в то же мгновение очутилась в руках любопытного, завертевшего ее в своих мозолистых пальцах. Он передал ее соседу, сосед другому, а тот, поворочав моим, так сказать, гнездом, кинул тряпку на самый край платформы, куда пробираться было для меня равносильно риску быть непременно замеченной. Таким образом, я неожиданно вынуждена была поселиться в мешке, который, не сейчас, так вскоре, должен был очутиться на спине одной из этих удивительных фигур. Положение более чем незавидное, но… в таких ли я еще не была за время моей протекшей жизни! Сидеть не шелохнувшись, вот все, что мне оставалось, и я проделывала это с искусством, соперничавшим со спокойствием металлических фигурок, стоявших когда-то на столе моего первого хозяина.

Где-то ты, добрый человек? Где твои милые девочки? Думаете ли вы о вашем любимом Хрупе, покинувшем вас ради превратностей путешествия по свету. А, может быть, вы уже обзавелись другим другом? Нет, этого не может быть: второй такой крысы я не допускаю на свете. Может быть, в вашей клетке и сидит новое существо, ручное и смирное, забавляющее вас своей подвижной мордочкой и умывающейся фигуркой, но в вашем новом приятеле, если он есть, не может сидеть такой же точащий его червь знания, какой в былое время сидел во мне, да и теперь еще сидит. Это мое преимущество, и, пока я жива, я никому не уступлю право на звание ученейшей из крыс…

Старуха, пишущая эти воспоминания, и поныне хранит эту думку, только… она мало успокаивает ее старость. Ведь с ее смертью все исчезнет, как дым, и поверит ли кто-либо тому, что пишется здесь? Да и прочтет ли кто?

Но прочь, прочь тяжелые мысли, старый Хруп! Сначала кончай свое повествование, а затем уже предавайся, какому хочешь, унынию. Молодей, Хруп, и возвращайся к прерванному рассказу.