Болдинские певуньи

Певуньи из с. Болдино

Сейчас, когда стали популярны исполнительницы народных песен из села Буранова в Удмуртии, мне вспоминаются болдинские бабушки из хора, который был тут в 1960—80-х годах. Они, по-моему, были более значительны, самостоятельны и самобытны.
Конечно, бурановских исполнительниц я знаю только благодаря телевидению, вот они и смотрятся этакими ожившими матрешками.

Про болдинских хористок никак нельзя было этого сказать. Они надевали кофты и сарафаны своих бабушек, которые впервые примеряли на себя в далекой молодости, будучи еще незамужними девушками, и носили их так, как будто всю жизнь ходили в них. И так же впору были им и песни — лирические, обрядовые, хороводные, шуточные, игровые, те, что слушал и записывал у крестьянских девушек молодой барин Александр Сергеевич.
Особым авторитетом пользовалась в хоре Алена Спиридоновна Козлова, восьмидесятидвухлетняя старуха с точным слухом и глубоко музыкальной душой, с ясной памятью, хранившей десятки старинных мелодий и текстов. Она была запевалой, хотя и не отличалась сильным голосом. Алена Спиридоновна стояла в центре — невысокая, с пухлыми румяными щечками на круглом дряблом лице, в цветастом платочке, скупая на жесты, но щедрая на взгляды. Взглядами она и дирижировала хором. В них были и команды, кому когда вступать, и ободрение тому, кто солирует, и осуждение тому, кто сбился и как-то нарушил общий строй песни.
Пели женщины очень охотно, для них любое выступление перед слушателями было праздником. И они сами искали возможность, чтобы собраться и спеть. Причем их меньше всего интересовало, сколько человек будет их слушать: много, конечно, хорошо, но если всего двоетрое — тоже пожалуйста!
Стоило бабушкам прознать, что в Болдино приехали какие-то гости, тут же бежали к директору музея, главной своей покровительнице Юдифи Израилевне Левиной:
— Израильна, кто там приехал, может, нам спеть?
С годами болдинский хор приобрел известность. Фольклористы ездили в Болдино записывать старинные песни. Звуковую пластинку, посвященную хору болдинских женщин, поместил журнал «Кругозор». Исполнительниц пригласили на телевидение в Горьком. Многие из них тогда впервые так далеко уехали из Болдина, впервые посетили большой город. И после выступления по телевидению осмелевшие хористки стали упрашивать Левину:
— Израильна, свози нас в Москву, поглядим Москву, а потом уже и помирать можно.
В Москву бабушки поехали по приглашению «Комсомольской правды». Выступали в редакции, в музее А. С. Пушкина. Когда в старинных нарядах появились на улице и замешкались на переходе, милиционер остановил все движение. Вообще-то по Москве ездили на выделенном редакцией «Комсомолки» автобусе, но как же можно было не побывать в метро?
После возвращения в Большое Болдино Александра Васильевна Алексеева рассказывала про метро:
— Идет там вниз мягкая железная полоса, которая превращается в лестницу. Никак я не могла на нее ступить. А потом глаза закрыла и шагнула, а рукой за перилку схватилась. Поехала. А одна-то у нас упала…
Александра Васильевна сделала паузу, видимо, хотела сказать кто, но раздумала, не выдала товарку…
— …И поехала вниз — ноги впереди. Все остановилось: лестницу выключили. Хто смеется, хто удивляется: что тут за компания приехала?
До той поездки в столицу односельчане в Болдине, особенно люди пожилые, относились к хористкам, как бы это сказать, без почтения. Не ругали, но и не уважали. Иной раз говорили: «Вот безделку нашли себе старухи и маются!» Те, что помоложе, посмеивались: «Пусть поют, кому они мешают, даже интересно…»
А как съездили бабушки в Москву, сразу соседи стали приглашать из дома в дом — рассказать о поездке. Старушки размолодились.
— Мы теперь дилигация! — гордо говорила тетя Таня по прозвищу Громиха, обладательница сильного, басовитого голоса. — Пришли мы на Красную площадь, хотим в Мавзолей зайти к Ленину. А тут очередь — километра три. Когда уж тут? Если занять, на выступление опоздаем. Юрий Николаевич подошел к милиционеру и все про нас рассказал. Тут же городьбу железную раздвинули и пустили нас. А тут кричат: «Чтой-то вы их пущаете? Мы, мол, ждем вот с каких часов, сэстоль стоим!» А милиционер знаете, что им ответил?
«Это дилигация!»
И стали бабушки снова просить Юдифь Израилевну:
— Свози ты нас, Израильна, в Ленинград, а уж потом помирать будем…
Приглашение из Всесоюзного музея А. С. Пушкина пришлось на начало марта. И тут начались сомнения: у кого-то отелилась корова, кто-то прихворнул, у кого-то еще что-то. Но желание побывать в Ленинграде побороло. Собрались, поехали.
— Маша Курушина взяла чемодан — вот со стол большушчый, а Лексей Дмитрич, что встретил нас на вокзале, смеется: «Это, — говорит, — исторический чемодан!» А мы смеемся:
«Это же старый яшчык!»
Самое большое впечатление на болдинских бабушек произвел Эрмитаж.
— …Как пришли мы — ой! — все аж застонали, заохали. Что ни комната, то декорация! Так все красиво! Лестница широкая, перилки золоченые. А Таня наша Сковородова запыхалась вся, убежит от нас в одну комнату, прибежит назад и к экскурсоводу:
— А хто в этой комнате жил?
А та ей так степенно:
— Царь жил…
— А вон в той комнате хто жил?
— Царь, семья царская…
— А вон за этой комнатой есть еще зала, хто в ней жил?
— Тоже царская семья.
— Это здесь везде цари жили? — приступала Таня к экскурсоводу.
— Да, — очень серьезно поясняет та, — везде здесь цари жили.
— Во всех, во всех комнатах?
— Да, во всех комнатах…
Подумала, подумала Таня, что-то прикинула и говорит:
— Как же это цари одни в таком большом доме жили?.. Почему же они квартирантов не пушчали?..
А уж сколько картинок всяких мы там нагляделись: и цари, и Петр Первый! Люди разные — и с бородами, и нагишом лежат. И этот самый, что барина нашего мучыл. Нам про него объяснили… Имя-то вот позабыла…
Александра Васильевна напряженно вспоминала:
— И что только его портрет держат в Эрмитаже?..
— Дантес? — нерешительно подсказал я.
— Нет, Дантес — это убийца, а это мучытель!.. Сановатый такой…
— Может, Бенкендорф?
— Во-во, он самый — Бенкендорф… Как мы из зала уходили, я ему кулаком погрозила: «У, гад, чтоб тебя!..» Мне говорят, мол, он давно умер. Но он же над нашим Пушкиным измывался, разве ему можно простить такое?..
Лицо у нее стало серьезным, губы сжаты, а в глазах опять сухой блеск негодования. Пусть так, но она тоже по-своему отомстила за Пушкина. Причем когда она говорила, что Бенкендорф «над нашим Пушкиным измывался», то слово «наш» в этом случае имело совершенно точный синоним — «болдинский», землячка заступилась за земляка, односельчанина, близкого ей человека.
Я попросил Александру Васильевну напомнить, как принимали болдинских гостей в Царском Селе, во Всесоюзном музее Пушкина в бывшем Екатерининском дворце.
— А чего тут припоминать-то?
Я ничего не позабыла. Да разве такое можно запамятовать?
К нашему приходу кипятили два большущих медных самовара: нас угошчать! Один самовар по одну сторону зала кипит, другой — по другую. Попросили нас надеть старинные сарафаны. А зал большой, и столов там, наверное, с десяток — вот так, углом они установлены. И нас, значит, за самый первый стол, потому как мы — первые гости… В аккурат Восьмое марта было. Поздравил нас один мужчына. Говорит, я между вами замешкался. А потом после чаю нас попросили спеть. И мы уж спели!..
Под сводами Екатерининского дворца выступали болдинские крестьянки. Они отражались в зеркальной глади пола, в зеркальных панелях стен, и казалось, что их здесь очень много.
Пожалуй, никогда еще эти стены не слышали таких песен. Чистые и сильные напевы поднимались к высокому расписному плафону потолка, струились в другие залы и таяли вдали за анфиладами комнат. А бабушки пели и плясали так, как будто всю жизнь давали концерты в царских дворцах.

Жаворонушки!
Прилетите к нам да принесите
нам, —
Жаворонушки!
Нам весну красну да красно летеце!
Жаворонушки!..

Однажды известный нижегородский фотокорреспондент Нисон Михайлович Капелюш попросил бабушек-хористок в привычных нарядах собраться для съемки на мостике через пруд в центре заповедного парка. Капелюш выстраивал их и так, и так, снимал в разных вариантах, но чувствовал, что что-то не то, чего-то не хватает. Бабушки это тоже поняли. И, вопросительно поглядев на Алену Спиридоновну, запели, приплясывая, свою коронную «На Пушкинском на дворе».
Песня эта была сочинена в Болдине еще до приездов сюда Александра Сергеевича, и неизвестный автор ее, скорее всего, кто-то из крепостных крестьян, имел в виду просто помещиков, носивших эту фамилию, и их двор, а не великого поэта. Александр Сергеевич, кстати, услышал ее впервые тут от девушек в хороводе в 1830 году. Ее не просто пели, ее играли, да еще, как бы теперь сказали, с пританцовкой:

На пушкинском на дворе,
На пушкинском на дворе
Разыгрался сивый конь,
Разыгрался сивый конь.
Копытою землю бьет,
Копытою землю бьет.
Белый камень выбиват,
Эх, белый камень выбиват.
В белом камне воды нет,
Эх, в белом камне воды нет…

После каждого двустишия следует обязательный припев:

Блюдо, блюдо, блюдо но…
Блюдо ново — старо дно.

Припев этот вроде не имел никакого отношения к тому, что пелось перед ним. Но это наше сегодняшнее «восприятие глазами» текста, связь лежала в мелодике. И в том, что у нового блюда старо дно, тоже нет никакого парадокса, потому что «дно» здесь что-то вроде опоры — старой, надежной, на которой уверенней чувствует себя все, что ново.
Бабушки так увлеклись своим «концертным номером», что забыли о фотографе, пели, приплясывали, не обращая на него никакого внимания. А он снимал в свое удовольствие, пока не уверовал в то, что необходимый кадр у него есть. Да не один. И крикнул бабушкам: «Все! Спасибо! Хватит! Отдыхайте…»
А те не переставали петь, продолжали с прежним азартом. И допели песню до конца.
А когда допели, пояснили: «Мил человек, разве можно песню останавливать или прерывать: ей же обидно и больно будет!..»

Александр
ЦИРУЛЬНИКОВ.
Фото автора

Записи по теме