А.Л. Яшенко-младший и Лебедевы

Наверное, пути Господни были исповедимы на соединение судеб Леонида Алек­сандровича Ященко с Верой Николаевной Лебедевой: духовное тянется к духовному.

Александр Леонидович — старший, очевидно, познакомился с Николаем Николаевичем Лебедевым, будучи земцем Сергачской уездной управы. Да и жили они в то время в соседях — от с. Юрьева до Н. Еделево рукой подать.

[Лебедевы старшие]

Очень интересный и содержательный род Лебедевых и по мужской, и по жен­ской линии.
Отец Веры Николаевны окончил духов­ную семинарию, сорок один год учитель­ствовал в школах сел Юрьево Гагинского района и Фроловском — Кстовского, куда семья переехала в 1935 г.; в этих же се­лах 50 лет отдала учительскому труду его супруга Ксения Семеновна, награжденная за свой подвижнический труд орденами Ленина и Трудового Красного Знамени.
Заполняя графы анкеты (от 2 сентября 1932 г. при поступлении в Томский уни­верситет) о социальном положении роди­телей и их работе, Вера Николаевна вно­сит такие сведения: «Отец — учитель сель­ской школы I ступени. Мать — учительница той же школы. Оба — члены колхоза с. Юрьева Гагинского района Нижегородско­го края. Избирательными правами пользу­ются оба. Отец с 1892 г. по 1917 — учи­тель земской школы в селах Сергачского уезда, с 1917 г. по настоящее время (1932 г. — В.Б.) — учитель сельской школы I сту­пени. Непрерывный стаж отца — 40 лет. Мать с 1897 г. по 1917 г. — учитель земс­кой школы, с 1917 г. по настоящее время — учитель сельской школы I ступени. Не­прерывный трудовой стаж матери 35 лет».
На вопрос: «На какие средства живут Ваши родители?». Она отвечает: «На зар­плату школьного работника I ступени (85 рублей в месяц каждому) и на отчисле­ния колхоза, в котором отец работает са­доводом и огородником (в текущем году был премирован РИК-ом).

Николай Ефимович (отец Николая Ни­колаевича, чтили в этой семье Святого Николая Чудотворца) был иереем в с. Андосово, на родине деда В.И. Ленина. Отец Николая Ефимовича, Ефим Ивано­вич, служил священником, по всей ве­роятности, в с. Апраксине (нынешнего Б-Болдинского района).
А отец последнего — удалой запорожс­кий казак, кавалер многих Георгиев — вык­рал черкешенку (имя ее неизвестно) и женился на ней.
Отсюда, по выражению Марии Алексан­дровны Ященко-младшей, «восточная сладость» многих женщин семейства Ле­бедевых и завораживающая красота лучистых глаз.

Интересен профессиональный разброс детей Николая Николаевича и Ксении Се­меновны. Всего их было девять человек. Двое умерли в детском возрасте.
Нина Николаевна — учитель начальных классов школы № 38 г. Горького, на­граждена орденом Ленина; Ольга Нико­лаевна — старший инженер научно-иссле­довательского института медицинского стекла и оборудования в г. Москве; Ксе­ния Николаевна — врач (в г. Горьком); Владимир Николаевич — заместитель главного технолога корпуса шасси авто­завода в г. Горьком, награжден орденом Трудового Красного Знамени. «Человек был блистательно одаренный — отлично рисовал, отлично играл на многих музы­кальных инструментах, очень хорошо пел, был весьма толковым плотником и столяром», — отзывался о дяде Александр Леонидович-младший.

«Удивительный человек был брат мамы дядя Коля», — вспоминает Александр Ле­онидович о другом дяде, Николае Нико­лаевиче.
«В детстве перенесший полиомиелит, а потому всю жизнь пользовавшийся кос­тылями, он закончил гимназию после ре­волюции в г. Лыскове. Дядя Коля хорошо знал церковно-славянский и латинский языки. Любил читать словари иностран­ных слов от корки до корки. У него был просто поразительный лингвистический слух. Он, сын сельского учителя, вырос­ший в Нижегородской глубинке, легко освоил немецкий, французский, англий­ский языки, хорошо знал татарский и польский. Работал учителем в Гагинской волости. Затем поступил в Нижегородс­кий университет. Учился только на «5». Оставили в аспирантуре. Досрочно защитил кандидатскую диссертацию. Получил звание доцента на кафедре математики.
Профессор Брайцев добился ему 2-х ком­натной квартиры в центре города». Она ста­ла приютом для сестер и братьев Николая Николаевича, перебравшихся из провин­ций в областной центр».
И далее: «Дядя Коля был заядлым бу­кинистом, отличался большим тактом и изысканностью в обращении к студентам. К студентам обращался так: «Коллега, будьте любезны, подойдите, пожалуйста, к доске. Вас не затруднит решение та­кого-то типа задачи?»

Сергей Николаевич — летчик, старший лейтенант, погиб в 1943 г. при выполне­нии боевого задания.

Вера Николаевна начала преподаватель­скую деятельность в 1931 г. в с. Паново-Леонтьево Гагинского района, а по окон­чании Томского университета и по воз­вращении после смерти мужа в г. Горький в 1938 г. работала здесь в разных школах.

«Мама Веры Николаевны Ксения Семе­новна была дочкой прачки, стирающей бе­лье у барыни Голицыной, — пишет правнук Александр Леонидович-мл. о прабабушке, — … была женщиной трудолюбивой, бе­лье стирала образцово. Барыня к ней очень благоволила. Она ее и сосватала … выш­ла замуж за портного, очень хорошего ра­ботника, прекрасно, знавшего свое дело. Барыня Голицына помогла прабабушке с приданым и дом поставить. К сожалению, прабабушка овдовела. Когда она рожала бабушку, роды начались преждевремен­но и прадед побежал за акушеркой. То­ропился, выбежал на мороз без шапки, шубу не запахнул. В результате заболел воспалением легких, отчего и помер. Спу­стя некоторое время прабабушка вышла замуж вторично, за сапожника. Он был очень хороший человек, детей от перво­го брака полюбил и никогда их не оби­жал. Вот только запивал иногда».
«Дедушка и бабушка (Николай Никола­евич и Ксения Семеновна), — опять цити­рую Александра Леонидовича-мл. — были людьми сугубо практичными, чуждые вся­ких сантиментов.
Прежде чем пожениться, с крестьянс­кой основательностью долго пригляды­вались друг к другу. Наконец, решили, что они подходят друг другу, — и поженились. Командовала в доме бабушка: она была весьма энергичной, предприимчивой женщиной, у нее было очень много жизненных сил. И в школе успевала все сделать, и белье стирала, и полы чисто мыла, и мужа держала, что называется, в ежовых рука­вицах».
Отдавая должное памяти родителей ма­тери, Александр Леонидович писал: «Де­душке и бабушке (Лебедевым — В.Б.) я обязан многим — прежде всего спасени­ем от серьезной болезни. Когда мы с мамой заболели, то они в полном смыс­ле этого слова нас спасли. Потом еще был обязан тем, что они научили меня работать — работать крепко, по-кресть­янски основательно, добросовестно. Очень большая часть моего детства про­шла у них в доме, балбесничать мне и двоюродным моим братьям старики не давали. После того, как мне исполнилось 10 лет, меня посылали в огород что-ни­будь полоть или окучивать.
Бывало, прополешь грядки с морковью, приостановишься: устал. Подходит дед: «Почему остановился?» «Устал, дедушка». «А ты действуй через это «устал». Зас­тавь себя работать снова. Только так в жизни надо поступать».
И я действовал через это «устал». На­учился это делать. Вообще-то деду я по­степенно начал нравиться все больше и больше: у меня была настойчивость. Дед научил меня и моего двоюродного брата Колю многим сельскохозяйственным ра­ботам, например, умению косить траву».

Вот в такой семье, многодетной, друж­ной, работящей, с крестьянскими ухват­ками и, вместе с тем интеллигентной, родилась мама Александра Леонидовича- мл. Вера Николаевна Лебедева. Она наша землячка, из села Кошкарово, где роди­лась в сентябре 1907 года (в то время оно относилось к Ново-Еделевской волости).

[Вера Николаевна Лебедева]

«… После 14 лет мои родители пере­ехали в Гагинский район в с. Юрьево», — пишет Вера Николаевна в своей автоби­ографии.
Из магнитофонной записи беседы Марии Александровны-мл. с Верой Николаевной 8 мая 1995 г. (ей было уже 88 лет) следу­ет, что учиться она начала в Кошкаровской начальной школе, два года продолжила в г. Сергаче, затем в с. Юрьеве, а после­дние четыре года (1922-26 г.) — в Гагинской школе II ступени (девятилетке).
После замужества, о чем я писал ранее, Вера Николаевна живет в г. Сергаче в семье Александра Леонидовича-ст., где ее муж Леонид Александрович в 1927 г. по­ступает в Ленинградский педагогический институт, а Вера Николаевна, спустя неко­торое время после рождения сына, пере­бирается к своим родителям в с. Юрьево и даже один учебный год учительствует в шко­ле соседнего села.
После окончания института мужем в 1931 году всей семьей уезжают в г. Томск.
Теперь и она может исполнить свою меч­ту — продолжить образование. Влечет ма­тематика. Она поступает на физико-ма­тематический факультет Томского уни­верситета и в 1937 г. заканчивает его уже после ареста мужа.
Сын Алик (так звали А.Л.-мл, в детстве) в это время живет то в Сергаче, то в Юрь­еве.
Итак, получен диплом, в котором зна­чится: «Предъявитель сего тов. Ященко Вера Николаевна … окончила полный курс физико-математического факультета по специальности «Математика» и решени­ем государственной экзаменационной ко­миссии от 5.07.1937 г. ей присвоена ква­лификация математика с правом препо­давания в высшей и средней школе».
Что делать, как жить дальше?
Переживания из-за несправедливого осуждения мужа (не могла же она верить в предъявленные ему чудовищные и не­мыслимые обвинения) об устройстве в жизни (клеймо жены «врага народа» — не пропуск к осуществлению желаний), о воспитании и судьбе сына, — были глав­ными в этот период ее жизни.
Не испытав таких ударов судьбы, трудно представить, как можно пережить такое.
Мария Александровна об этом пишет: «Бабушка рассказывала, что после того, как его арестовали и увели, она каталась по полу и выла, сколько, она не помнит. После этого она не плакала никогда в жизни, и после этого сердце у нее тоже стало болеть. На лекциях она ничего не понимала, однокурсник Ким или Тян пи­сал ей лекции и всячески помогал (на­верное, только по этой причине, а она была очень способной, в выпускном удо­стоверении на 4-ом и 5-ом курсах у нее превалируют удовлетворительные оцен­ки).
Она замкнулась в себе и стала молча­ливой. Нежной и мягкой Верочки не стало, у нее оказался стальной характер, она должна была вырастить сына, и она это сделала».
На вопрос: «Не пыталась ли Вера Нико­лаевна повторно выйти замуж, когда Ле­онида Александровича не стало, ведь она была еще молодая, красивая, обаятель­ная, образованная?» — Мария Александ­ровна отвечает: «У меня есть письмо т. Руси бабушке, в котором она предпола­гает такую возможность и даже мягко советует подумать об этом».
«Бабушка, ты была такая красивая, по­чему ты больше не вышла замуж?» — как- то задала внучка вопрос.
«Лучше Лени никого не было», — был ответ.
«Ничего у него не было в жизни хоро­шего, кроме любви моей матери. За это так любила маму вся отцова родня. В се­рой холстинковой сумочке-мешочке из двух половин (в одной — записки еще сво­бодного человека, в другой — заключен­ного), на шнуровке, чтобы удобнее было вешать на шею при частых переездах, и не потерять их, хранила Вера Николаев­на эти святыни, самое дорогое и глав­ное, что осталось от любимого челове­ка. Было их пять, написанных каранда­шом на клочках тетради», — пишет Алек­сандр Леонидович-младший.
Первое из них — в Сергач (Леонид Алек­сандрович не знал, где находилась в то время его жена).
Вот это письмо из Владивостока от 26 октября 1934 года. «Бесценная, ненагляд­ная моя деточка! Я осужден на пять лет (без поражения в правах) и направляюсь в Сев. Восточный лагерь (Колыму) близ бухты Ногаево. Две твоих вещевых пере­дачи и деньги получил … бесконечно тебе благодарен за твою самоотверженную за­боту обо мне. Очень прошу тебя немед­ленно написать мне, что с тобою, где ты, что ты делаешь, окончила ли ты универ­ситет, как дела в Сергаче, здорова ли мамочка, что с сынком. Думаю, что в этом ты мне не откажешь ни при каких услови­ях. Родная моя, напиши мне, любишь ли ты меня по-прежнему, будешь ли ты меня ждать, верна ли ты мне и будешь ли вер­ной и дальше. (На этот вопрос я отвечу ниже со слов ее внучки Марии Александ­ровны — В.Б.). Я тебя ничем не связы­ваю, родная, но если ты, моя бедная, ду­маешь продолжать наш совместный жиз­ненный путь и дальше, то весь остаток моей горькой жизни я посвящу тебе, ибо только теперь я понял по-настоящему, что такое ты, как ты для меня дорога и как я Тебя Люблю. По прибытии на место напи­шу еще, а пока жду, жду от тебя весточки, как луча солнца, как воздуха. За меня не волнуйся совершенно. Горячо-горячо целую и обнимаю. Твой Леня.
Пиши мне смело по адресу (письмо дой­дет до меня, где бы я ни был: Владивос­ток, транзитная командировка О.Л.П. Сви­та НКВД и мне). Горячо обнимаю — Леня».
И приписка родителям (отец еще не аре­стован, осталось менее месяца, 21 нояб­ря — В.Б.): «Милые и дорогие, родные мои папочка и мамочка. Я здоров, за меня очень прошу не волноваться и не беспо­коиться, об остальном прочтете из пись­ма Веруське (очень прошу, перешлите ей его). Горячо целую и обнимаю всех. Леня».
«Сейчас, когда мы знаем, как это было (фабрикация обвинений — В.Б,) — пишет Мария Александровна о деде, — сейчас, когда я знаю о его эмоциональности и тон­кой нервной организации, я склоняю свою голову перед его волей и мужеством. Я считаю, что он держался, думая о ней, сво­ей Веруське, он боялся ей навредить».
Отдадим должное мужеству и стойкос­ти Леонида Александровича за то, что он не оклеветал себя и других коллег, привлекавшихся по «делу», а ведь таких слу­чаев было множество, из-за боязни на­влечь беды и неприятности на свои се­мьи, родных, товарищей, друзей.
А перед моим взором — лица Леонида Александровича и Веры Николаевны, на­полненные физической и духовной кра­сотой и с очень выразительными, печаль­ными глазами.
Родные мужа и свои — далеко. Навер­ное, благодаря моральной поддержке со­курсников и сокурсниц она смогла вы­жить и окончить университет. На любитель­ском не датированном фото университетс­кой группы (Вере Николаевне здесь мак­симум 30 лет) — типичные лица рабочего и крестьянского происхождения, в простых пальто, мужчины все в фуражках. На их фоне Вера Николаевна выделяется и одеж­дой, и утонченной внешностью. На оборо­те Мария Александровна-мл. (очевидно, она имела информацию) приписала: «Слева … кореец, то ли Тян, то ли Ким, очень ей по­мог учиться после ареста мужа».
Возможно, по совету мужа (он не был лишен права переписки), она принимает, пожалуй, единственно правильное решение: перебраться ближе к родным. В 1938 г. она приехала в г. Горький к сестре Нине. Здесь начались ее первые «хождения по мукам». В конечном итоге вопрос с трудоустрой­ством решился более или менее благопо­лучно. Из «Анкеты» от 10.09.1954 г.: «19.03.1938 г. я поступила работать в шко­лу № 45 г. Горького в качестве учительницы математики.
17.11.1941 г. была сокращена в связи с сокращением классов и слиянием школ.
01.08.1942 г. была мобилизована на за­вод им. Фрунзе, где и работала до 20.08.1946 г. на должности техника по материалам. После 4-х лет работы на за­воде я была отозвана Горьковским Горо­но и направлена учительницей в школу 48 «а» (ныне 32) Ворошиловского райо­на г. Горького.
В 1947 г. с 1 сентября я по приказу Роно была переведена в школу № 47 пре­подавательницей математики, где и ра­ботаю в настоящее время».
Труднее решался вопрос с жильем. Но и он решился, Алику было 12 лет, когда они окончательно воссоединились.

[Александр Леонидович Ященко — мл.]

Об Александре Леонидовиче-мл. писать проще. Он очень много рассказал о себе в письмах другу.
«Сыплет, сыплет белый снег над рав­ниною бесплодной, белым пламенем ле­тят мотыльки зимы холодной» — под этот стих 25 февраля 1929 г. в Сергачском ро­дильном доме он родился. «Мама гово­рила, что падал тогда снежок, день был мягким и не морозным».
Он был единственным ребенком. «Судь­ба родителей сложилась так, что второ­го они родить не успели».
Безоблачной жизнью Александра Лео­нидовича можно считать лишь детские годы, с самого рождения до 1936-37 го­дов. С отъездом родителей в Томск (Али­ку еще не было и 2-х лет) он остается с дедушкой и бабушкой в Сергаче.
Он был любимым внуком Александра Леонидовича-старшего. «Дед просил ро­дителей оставить меня у себя навсегда, а себе еще родить».
Вот одно из светлых воспоминаний дет­ства.
«Однажды к нам в дом пришла какая-то гостья, которой Метта Федоровна (она была немкой и бонной в доме) и бабушка очень обрадовались. Помню, у этой дамы была какая-то легкая, очень грациозная походка. Сначала Метта Федоровна по просьбе гостьи занималась с ней немецким языком, читали вслух немецкие стихи. Потом пришел дед, который тоже очень обрадовался гостье. По его предложению все перешли в комнату, где был рояль. Дед сел к роялю, а Мегта Федоровна и молодая дама пели немецкие народные песни, в частности, о русалке Лорели. Потом Метта Федоровна села к роялю и заиграла мелодию мазурки. Дед схватил свою садовую шляпу, потом кепку и из них быстро скомбинировал некоторое подобие польской конфедератки (все это делалось весело, с доброжелательным юмором). За­тем он предложил молодой даме руку, и они начали танцевать. Я первый раз ви­дел, как дед танцует — а танцевал мой ста­рик великолепно — чего он только не умел. Молодая женщина тоже танцевала очень хорошо, даже замечательно. Как полага­ется в мазурке, дед встал на одно колено и крутил даму вокруг себя. Ох, как хорошо она танцевала, с какой непередаваемой грацией! Потом дед поднялся и раскла­нялся с аккомпаниатором. Гостья сказа­ла: «Какой вы молодец, Александр Лео­нидович! Танцуете замечательно, впору мо­лодому!» (Ох, как, наверное, Александр Леонидович-младший гордился старшим! — В.Б.). «На том стоим», — шутливо ответил дед. Когда молодая женщина ушла, было такое впечатление, что в комнате стало тусклее».
Вспоминает Александр Леонидович-мл. посещение Владимира Осиповича и Адели Карловны Рейтаровских.
«В начале тридцатых годов в Сергач при­ехал с женой доктор Рейтаровский — врач поистине замечательный. Он работал в Сергачской городской больнице и был очень популярен. Квартиру ему дали хоро­шую — неподалеку от тогдашнего райко­ма партии … Адель Карловна была уро­женкой Парижа… По-русски она говори­ла с очень сильным акцентом. Я однаж­ды спросил ее (да еще по-французски, стервец этакий): «Вы не русская?». Адель Карловна, помнится, обиделась. Дед по­том за все это сильно надрал мне уши — и правильно сделал.
У Адели Карловны и доктора был общий ребенок — дочь Ася, в которой они души не чаяли.
Как-то раз, доктор с женой пришли к нам в гости вместе с Асей. Мои старики сидели с гостями в прихожей. Послышались где-то детские шаги: тук-тук… тук — тук. В прихожую вошел Иван Архипович, ведя за руку маленькую, очень милую де­вочку в голубом платьице. При виде ее все очень обрадовались. Первой к ней подбежала Метта Федоровна, которая подняла девочку на руки, радостно го­воря: «О, майне либе, о ду, майне зюсе пупе! (О, моя любимая, о ты, моя слад­кая куколка!). Девочка перешла на руки к бабушке, а потом, на колени к деду, Александру Леонидовичу. Она обняла его своими ручонками, а дед целовал ее в щечку, стараясь не уколоть своей боро­дой. «Вот что, милостивый государь, — вдруг обратился ко мне дед. — Поди-ка ты погуляй с девочками в саду».
Я вместе с девочками вышел в сад, кото­рый в эту пору был подлинным волшебным царством. Мы бегали, играли, рвали в саду цветы. Потом Асе (она была набалован­ным ребенком) стало скучновато, и она пошла в сторону крыльца. А я с девочкой в голубом платьице стоял у куста, во всю цве­тущего. Гроздья цветов были как ослепи­тельно белое кружево (я потом специаль­но узнавал, как называется это растение, дающее такие- цветы. Выяснил, что это — спирея клинолистая. В Сергаче оно в ту пору было не во всех садах).
Мы стояли с девочкой возле ослепи­тельно-белого куста, над ним радостно и певуче гудели пчелы. «Поют», — сказал я. «Кто поет?», — переспросила девочка. «Пчелы. Ты знаешь, ветер тоже поет. И листья умеют, и травы». «Я знаю», — ска­зала девочка. А потом, помолчав, сказа­ла: «Хочешь, я тебе спою?» «Да, да, ко­нечно, хочу». И девочка запела. Пела она очень хорошо, музыкальный слух у нее был идеальный. «А теперь ты мне спой», — попросила девочка. «Я не умею, — сму­тился я. — У меня голос противный».
«Нет, вовсе не противный, — сказала де­вочка. Спой, пожалуйста». «Как-нибудь в другой раз, хорошо?»
Тут послышался голос Метты Федоров­ны: «Алекс, Алекс, комм хэр! Абор шнел­лер, шнеллер!» Но мы с девочкой не то­ропились, нам было очень хорошо вдво­ем. «Ты хорошая», — сказал я девочке. «Ты тоже», — сказала она. И тут от полноты чувств я поцеловал девочку в щечку — ког­да-то я был очень ласковым ребенком: це­ловал плюшевого мишку, Метту Федоров­ну, бабушку…
Девочка тоже меня поцеловала. Целоваться мы с нею не умели: я поцеловал ее в щечку где-то возле носика, а она меня — где-то возле подбородка.
«Алекс, Алекс, — негодовала тем време­нем Метта Федоровна, — Комм хэр, шнел­лер!». И мы с девочкой пошли домой. Ступеньки крыльца были крупные, де­вочка поднималась по ним с трудом. Я помогал ей,-держа ее за руки…
Вскоре девочка и Иван Архипович про­стились с нами и уехали. Я слушал, как стучат по ступенькам каблучки малень­кой милой девочки: тук-тук, тук-тук…
А вскоре приехали мои папа с мамой — и я уехал вместе с ними в Юрьево, к дру­гим дедушке и бабушке».
Эти два воспоминания (наверное, их было больше), но именно эти два свет­лыми пятнами так врезались в его детс­кую память, что даже спустя много лет, на склоне жизни, он живописует их ярко и сочно, словно это было вчера.

К этому периоду его жизни относятся две имеющиеся у меня фотографии. На первой (1935-1936 г.) Александру Лео­нидовичу 6-7 лет. Ухоженный ребенок, спокойно глядящий в объектив фотоап­парата. Легкая смешинка в уголках губ, настороженный, любопытный взгляд умных глаз. Вряд ли он верит в «птичку». На голо­ве — убор вроде фески. Упругие густые во­лосы неровно прикрывают половину кра­сивого лба. Мамин нос, отцовс­кие упрямые губы. Одет в поло­сатую рубашку с округлым во­ротничком с бантом посереди­не. Очень серьезное выражение лица Леонида Александровича (таким он выглядит на всех сним­ках). Вера Николаевна кажется отрешенной как это часто быва­ет, когда человек уходит в себя.
И опять — какая-то жуткая, про­низывающая то ли грусть-печаль, то ли боль.

Вторая фотография относится к первым школьным годам в Сергаче (в нашем городе он закончил 4-5 классов). И здесь впе­чатляет в первую очередь оду­хотворенное выражение лица.
Интеллект, ум ребенка видны с первого взгляда. Но … вскоре жизнь круто повернулась своей черной стороной.
Сколько совершенно незаслу­женных унижений, оскорблений, поношений пришлось ему пере­нести после арестов отца и деда, в школе, университете, в первые годы работы. Он стал отвержен­ным в полном смысле этого слова.
Из письма другу.
«У издателя журнала «Нижний Новгород» В.И. Седова (он не только издатель, но и неплохой писатель- прозаик) есть такого плана рассказ: по­явилось на свет Божий Существо. Оно было радо солнечному свету, веселой молодой траве, вниманию матери. Не знало Суще­ство, что суждено ему было судьбой ро­диться Собакой, что ждут его людские пинки и жизнь в подворотнях».
«До восьми лет я был Человеком, правда, еще очень маленьким… И стал я…. соба­кой, которую (из патриотических побужде­ний) полагалось пинать, а порою и ошпа­ривать кипятком.
Пионером этого дела был (фамилию опускаю — В.Б.) мой сосед по парте. Об аресте деда мне не говорили, берегли детскую психику. Но как-то я на переме­не подошел к…., хотел что-то спросить, тот взмахнул рукой, и я впервые получил удар «под дыхалку». Потом (сосед по парте — В.Б.) заявил, что с такой мразью, как я, он за одной партой сидеть не на­мерен. Меня несколько раз избивали «ак­тивисты» из-за того, что я — внук своего деда. В нашем классе эти же «активис­ты» хотели устроить что-то вроде суда надо мной: мол, жил рядом с вредите­лем, контрреволюционером — и не до­нес на него. Но «активистам» был дан от­пор — подобного рода судилище запре­тили делать учительница Вера Михайлов­на Кушникова и целая группа ребят.
И так было на протяжении всей моей юно­сти. Сколько доносов было, когда я посту­пил в университет! Мол, какие подонки про­сочились в стены советского вуза! Где бди­тельность? Много лет спустя у меня появи­лась возможность прочитать мое личное дело времен студенчества, узнать о том, какая я мразь — сын и внук врагов народа, внук человека, бывшего дворянином, вла­дельцем хутора и т.д., и т.п.»
«Юношеская психика, — писал он в дру­гом письме, — не выдержала, дала сбой, я сделал очень серьезную попытку уйти из жизни (он прыгнул с дерева на ограду могил на кладбище — В.Б.), но Бог хранил, оставался жив. И тогда я дал себе зарок: какая бы не была трудность в жизни — я сумею ее преодолеть. Но если потре­буется лечь грудью на амбразуру вражес­кого дота — лягу. В этом случае уход из жизни правомерен, но все другие случаи исключены».
Приходили письма от отца. «Это были письма человека угасающего, обреченно­го. Отец писал: «Верочка, милая, если я вернусь, остаток моей жизни принадлежит тебе и нашему мальчику. Как мне трудно без тебя, Верочка!» И мне тогда тоже было худо», — вспоминал Александр Леонидович.
«Но горя было столько, что ничем, как говорится, не вычерпаешь», — писал он о судьбе тети В.А. Никифоровой. Не мень­ше горя теперь пришло в их семью. «А что такое быть женой осужденного — я очень хорошо знал по моей маме: ее без­винно оскорбляли, травили, не сразу даже приняли на работу. Бывало, то она в сле­зах придет, то я — допекли. Мы утешали друг друга как могли. Мать заболела ту­беркулезом, долго лечилась барсучьим салом» (как не вспомнить ее печальные глаза на фотографиях — В.Б.).

«Но вот закончен университет, начал ра­ботать в «Арзамасской правде» (тогда была еще Арзамасская область — В.Б.). Мне на­доело писать в анкетах, что отец и дедушка арестованы, я не писал об этом. Работал хорошо, добросовестно, некоторые мои кор­респонденции получили известность. И тут на меня, снова посыпались доносы — из Сергача, Горького и т.д. Мол, знаете ли вы о том, что за контрреволюционная сволочь про­бралась в обком КПСС? Надо мной было организовано целое судилище. Возглавил его сотрудник обкома, его поддерживал зам. ре­дактора. С каким презрением они смотрели на меня… На меня орали, стучали кулаками по столу, сказали, что я могу считать себя вышвырнутым из газеты. Правда, ко мне есть ряд вопросов, и я обязан на них отве­тить. Одного не учли ретивые карьеристы — «собака» уже была близка к тому, чтобы стать Человеком, и к тому же научилась очень больно кусаться.
Внимательно выслушав оскорбления в адрес отца и деда, я начал отвечать на вопросы. Мне было велено перечислить всех своих родственников. Когда я до­шел до брата своей матери дяди Сере­жи, последовал глумливый вопрос: «Он что, тоже умер на Колыме?»
«Позвольте заметить вам, А.Д., — сказал я ему, — что вы вполне законченный мер­завец».
«Да вы у меня сядете в тюрьму за это, — завопил зам. редактора, — оскорблять человека при исполнении служебных обязанностей!».
«Сейчас поясню: дядя Сережа, старший лейтенант, летчик, героически погиб при исполнении своего боевого долга». (Дядя Сережа летал бомбить Берлин. При пе­релете линии фронта его самолет был подбит. Скомандовав экипажу прыгать, он обрушил свой горящий самолет на скоп­ление фашистской техники, бывшей на станции). «Живы его боевые друзья! Если я напишу им о вашем судилище, они обя­зательно приедут в Арзамас и в лучшем случае плюнут вам в физиономию, а вам, А.Д., дадут хорошую оплеуху».
«А в худшем?» — спросил А.Д.
«Пристрелят вас», — сказал я.

«Судилище как-то развалилось, само собой. А потом был 20-й съезд КПСС, реабилитация деда и отца. Был вчера, когда уснул, Собакой, а утром проснулся Челове­ком. Мои несостоявшиеся судьи залебези­ли передо мной — ах, как бы чего не выш­ло. Мол, Сашка, ты же человек, ты должен понять, что мы не по своей воле, такая была эпоха… и т.д. Сашка все хорошо понимал, только за руку с ними больше не здоро­вался. Вот с тех пор я остро жалел несча­стных собак и кошек, помогал им, чем мог, — ведь я сам очень долго был Собакой (мы с женой, кстати сказать, лечили всех боль­ных собак и кошек в нашем подъезде).
И не только: в центре моего внимания -все те писатели, что некогда были сосланы, загублены… Например, Николай Степанович Гумилев (первый муж Анны Ахматовой), некогда без вины расстре­лянный. Он по таланту равен Лермонто­ву, но читать его при Сталине и Брежне­ве не полагалось, за это давалась 58 ста­тья, пункт 10 (контрреволюционная про­паганда). Я некогда с презрением отнес­ся к этой статье, читал Гумилева и про­пагандировал. Даже составил свое (ма­шинописное) полное собрание его сочи­нений. Был в переписке со Львом Нико­лаевичем Гумилевым, сыном Гумилева и Ахматовой. Он — гениальный ученый, док­тор исторических и географических наук, участник Великой Отечественной войны. Был осужден дважды: первый раз как сын Гумилева, второй — как сын Ахматовой. Но… не сломился, стал ученым с миро­вым именем (это о нем говорится в «Рек­виеме» Анны Ахматовой, поэме, которая ныне изучается во всех школах).
Был такой некогда крестьянский поэт — Михаил Алексеевич Тимонин. Работал дворником и истопником в «Домике Каши­рина». Образования не получил никакого, всю жизнь писал с грубыми грамматичес­кими ошибками. Но талант имел порази­тельный. Он был наследником древней кре­стьянской культуры, той, что изустно пере­дается из поколения в поколение. Его нет- нет да печатали, но посмеивались: ну, Миша, вот дает!» Опять «демонстрация» че­рез «ы» пишет.
Михаил Тимонин давно умер. Он когда- то был моим другом в полном смысле это­го слова. Мы делились с ним куском хле­ба. Все о нем напрочь забыли. Я поста­вил перед собой задачу: вырвать поэзию Тимонина из забвения. Я собрал все его стихи, был у него на родине, в деревне Яковлевка Дивеевского района, собрал о нем биографические сведения, напи­сал его подробную биографию. Прочи­тали составленный мною однотомник стихов Тимонина — и ахнули: какой за­мечательный поэт жил некогда в Ниже­городских наших краях! Стану добивать­ся того, чтобы в центре Дивеева был установлен памятник русскому кресть­янскому поэту Михаилу Тимонину. И тогда часть, и очень значительная, моих духовных обязанностей будет заверше­на».
В этом же письме другу Александр Ле­онидович продолжает. «А в отношении Сергача? Здесь очень нужно бы издать труды В.А. Громова, благородного рус­ского подвижника’ (который даже в мою бытность Собакой упорно продолжал счи­тать меня Человеком, да и не только меня одного). (Труды его изданы — В.Б.).
Не уверен в том, что доживу до того времени, когда В.А. Громову в Сергаче будет поставлен памятник. Уверен, это будет. Так должно быть и иначе быть не может». (Я тоже уверен, что мы будем свидетелями этого события! В.Б.). Да мы стали свидетелями этого события. 26 сентября 2016 года свершилось ожидаемое – торжественное открытие памятника — бюста основателю Сергачского Краеведческого музея Вячеславу Андреевичу Громову в день его 97-летия со дня рождения работы скульптура Константина Ростиславовича Черняховского. Бюст установлен рядом с входом в его детище, которому он посвятил много лет незабвенного труда.
Скульптор с максимальной точностью передал образ В.А. Громова – он будто живой встречает посетителей музея.
Огромная благодарность сергачан меценату Николаю Анатольевичу Лакееву и его супруге Людмиле Васильевне за подвижническое дело в создании бесценного подарка Городу по увековечиванию памяти его Гражданина Вячеслава Андреевича Громова.
«По университетскому своему образова­нию я — филолог, имеющий право препо­давать русский язык и литературу в сред­ней школе. Но этой специальностью я пользовался мало. В средней школе я-во­обще-то работал, но преподавал не рус­скую литературу. Долгое время был журналистом, литературным сотрудником ряда газет. Что такое литературный сотрудник? Это не только человек, пишущий очерки, корреспонденции и т.д. Литературный сотрудник — это человек, пишущий за других. Скажем, от секретаря райкома КПСС тре­бовалась в обязательном порядке статья. Вот он и дает факты, высказывает ряд со­ображений. А сотрудник на основании всего этого и пишет статью, которая печатается под фамилией секретаря райкома.
За многих партийных и комсомольских боссов писал я статьи. Все это я делал за зарплату литературного сотрудника, а гонорар шел так называемым авторам.
Зачем я стал газетчиком? В молодые годы я хотел стать писателем, готовился к это­му. Писательской технике я хорошо выу­чился (у меня были весьма толковые учи­теля, но жизни как таковой не знал). Вот я и поехал в новую Арзамасскую область изучать эту самую со­временную жизнь. Изъездил вдоль и поперек теперешний юг Нижегородской области, был на посевных и уборочных работах, в заводских цехах «Кулебаки» и т.д. Жадно вслушивался в диа­лектные особенности народной речи, вникал в психологию са­мых разнообразных людей. Иде­алом моим тогда были Констан­тин Симонов, а также Редьярд Киплинг и Уинстон Черчилль — как военные корреспонденты (Черчилль не только политичес­кий деятель, но и весьма талан­тливый художник и военный кор­респондент). Думаю, что многое в тогдашней жизни я изучил и понял уже не по газетам и кни­гам. Вернулся в Горький (Арза­масская область ликвидирова­лась), и тут мне предложили стать сотрудником милицейской газеты «На страже».
Должность, которую я занял, была офицерской — и мне через некоторое время было присвое­но звание офицера милиции. Даже оружие мне полагалось, но я его не взял, а в кобуре обычно таскал сборник стихов (у меня есть фотография Александра Ле­онидовича тех лет, где он снят в милицей­ской форме — В.Б.).
О периоде моей работы в милиции со­хранил добрые воспоминания». (Казалось бы, как это могло быть после трагедий, ра­зыгравшейся над дедом и отцом? Хотя ря­довые милиции были ни при чем, все рав­но косвенно, подспудно, непроизвольно чу­довищные несправедливости к самым род­ным и близким должны были бы вносить негатив по отношению к этим органам — В.Б.). Александр Леонидович поясняет: «Там (в органах — В.Б.) было много бывших фрон­товиков, людей очень порядочных. Борьба с уголовщиной, бандитизмом велась по-на­стоящему. Работал среди людей, очень часто рискующих жизнью. Писал о них рас­сказы, очерки, статьи — и делал это с куда большим желанием, нежели в «Арзамас­ской правде».
Присутствовал при допросах насильников (Господи Боже мой! Какая это мразь!), во­ров, хулиганов — мне была очень интерес­на психология и этой категории человече­ства».
Описывает забавный случай с одним со­трудником милиции. «Помню такой курь­езный эпизод. Был сотрудник уголовно­го розыска в звании подполковника. Ред­кого бесстрашия был человек — и на фронте, и в борьбе с бандитизмом. Но раз побывал у зубного врача — и даль­нейшего лечения зубов испугался. На него зубной врач как-то устроил подлин­ную облаву — так он, увидев врачей, от страха даже перемахнул через забор.
Однажды между делом написал кое-что о Гете, высказал свои соображения о его «Фаусте».
Показал их своему университетскому учи­телю, кумиру студенческих моих лет про­фессору С.А. Орлову. Тот внимательно все прочел и решительно сказал: «Сашенька, вам нужно учиться в аспирантуре. Самое необходимое вам сейчас в жизни место».
Так профессор С.А. Орлов помог, мне най­ти свое подлинное призвание. До полной реабилитации отца и деда путь в аспиран­туру для меня был закрыт.
В аспирантуре учился я яростно, упорно, не щадя ни здоровья, ни сил… Диссертацию защитил досрочно… очень боялся возврата сталинщины (было тогда правление Бреж­нева), вот поэтому и торопился.
Меня пригласили на работу в Горьковский пединститут, на кафедру литературы. Там довольно быстро сделался старшим препо­давателем, дали еще один диплом — точ­нее, аттестат доцента… Всю жизнь писал, и пока живу, буду писать стихи. Они на про­фессиональном уровне, среди них есть удачные, но в целом, говорят, я поэт тре­тьестепенный. Поэтов-профессионалов мои стихи не волнуют. Гораздо выше ценится моя проза — ее охотно печатают, хвалят.
Есть еще у меня одно амплуа — поэт- пе­реводчик. Здесь я ценюсь довольно вы­соко. Задача передо мной тут стоит та­кая: написанные на другом языке стихи воссоздать на русском, сохраняя стиль ав­тора, его систему образов, его манеру мышления, его поэтичность. Наиболее мне удаются переводы с немецкого и ис­панского языков. Я перевел Гете, Гейне, Шамиссо, Гердера, испанские народные баллады. (Часть переводов моих испанс­ких народных баллад опубликованы в жур­нале «Нижний Новгород»),
Мною переведена первая часть «Фауста» Гете… Предшествующие переводы меня лично не устраивают, вот я и выполняю но­вый. Труд этот поистине колоссален: со­здаю новые варианты перевода, улучшаю уже созданный текст и т.д. Мой перевод «Фауста» пока опубликован лишь частично — несколько действий из «Фауста». Гово­рят, я неплохой, дисциплинированный ра­ботник. Но когда кончена моя работа, при­дя домой и открыв дверь моего кабинета… я даю простор моей фантазии. Мир снова населяется отважными рыцарями в сереб­ряных латах, феями, лешими, водяными. Ко мне с дружеской улыбкой подходят Гете, Бодлер, испанские контрабандисты и вол­шебные принцы.
Бывают периоды, когда я очень увлечен средневековьем — западным и русским. И даже как-то это реализовал: среди курсов, которые я преподаю, есть курс литературы средних веков, и здесь я достаточно хоро­шо владею материалом. Читая лекции, я как бы перевоплощаюсь в человека сред­них веков: хочу дать представление студентам об особенностях мышления мировоззрения того времени, эстетики, этики. А потом, в перерыве, курю в коридоре си­гарету за сигаретой и снова как бы воз­вращаюсь в этот мир, мир современный — с его телевизорами, компьютерами и ра­диопередачами».
В другом письме эту же мысль Алек­сандр Леонидович излагает так: «Я не могу, закончив лекцию, сразу надеть пальто, нахлобучить шляпу и уйти, дол­жен некоторое время побыть где-нибудь, в уголке, покурить и вновь привыкнуть к тому, что на современной улице — не извозчики, а автобусы…
Кажется, я умею как бы переносить слу­шателей своих (мысленно) в иные века, они должны понять их специфику, их образ мыш­ления: ведь Пушкин, Гюго мыслили несколь­ко иначе, чем современные люди.
Входя в свой педагогический университет, я как бы надеваю маску — маску очень боль­шого личного достоинства: «я ведь как бы полпред зарубежной литературы, как бы лич­ный посланник Гете, Шиллера, Гейне, Шел­ли, ведь в моем изложении будут студенты вспоминать этих авторов…»
Но главным призванием его (об этом он писал сам) была наука и педагогическая деятельность, а рассказы и стихи — на втором месте. Иногда он — литературный критик, с его мнением считаются. Безза­ветно он любит свой Педагогический. Бу­дучи членом диссертационных советов в педуниверситете и лингвистическом иностранном, он сравнивает дух, атмос­феру того и другого.
«У нас — все очень демократично, про­сто: входи и выходи. Во многих вузах на­шей страны я бывал, но родимого педин­ститута мне ничто, и никто не заменит. У нас и студенты какие-то особенные, с ко­торыми приятно работать, и педагогичес­кий коллектив неплохой, какие бы то ни было интриги у нас в принципе — невоз­можны.
В лингвистическом университете везде ковры, мрамор, великолепно оформлены стенды. Вход только по пропускам, у входа — военизированная охрана, кото­рая осматривает входящих и выходящих очень внимательно. На лицах охраны как бы читается вопрос: а каким именно инос­транным языком вы владеете?
Члены диссертационного совета произвели на меня тоже довольно сильное впечатление. Изысканно воспитанные, прекрасно одеты, в модной и прекрасно начищенной обуви, все они выглядели пря­мо-таки британскими лордами и леди (лад­но я догадался надеть лучший свой кос­тюм и как следует начистить ботинки). В общем, я чувствовал себя как корова, на которую надели седло, или рабочий литей­ного цеха, которому пришлось надевать фрак. Студенты, что я очень давно заме­тил, девицы манер довольно раскованных. К тому же они считают себя элитой, солью земли: кроме русского, владеют еще дру­гими языками (студентов других вузов по­этому неполноценными людьми считают)».
Работы Александру Леонидовичу ис­кать не надо было, она его сама находила.
«У меня куча неотложных дел: нужно разработать новый лекционный курс, срочно перепечатать на пишущей ма­шинке ряд материалов, ответить на це­лый ряд деловых писем, прочесть на ред­кость бездарную кандидатскую диссер­тацию некоего карьериста (я член дис­сертационного совета нашего педагоги­ческого университета), в какой-то мере от меня зависит судьба многих свежеис­печенных кандидатских диссертаций. Есть среди них талантливые, а есть и такие, которые, как говорится, ни Богу — свеч­ка, ни черту — кочерга. Отвергать те или иные диссертации нелегко порой, соис­катели подчас очень настырные, но де­лать это все же приходится».
На научном поприще он добился того, к чему стремился. В письме от 17 декабря 2000 г. он пишет: «Я — кандидат филоло­гических наук, доцент кафедры всемир­ной литературы, Почетный работник выс­шего профессионального образования России. Пишу стихи, повести, рассказы, которые печатаются в разных изданиях, в том числе в журнале «Н. Новгород». Я стал тем, кем хотел стать в школьные годы. Это стоило мне больших усилий, напря­женного труда и учебы… будь жив дед мой, он был бы доволен внуком».
Не так благополучно складывалась лич­ная жизнь. Я опускаю эту существенную часть его бытия, считая неделикатным вторгаться в тонкую ткань семейной жиз­ни, хотя в письмах другу он поведал об этом как на исповеди.
От первого брака с Тамарой Кириллов­ной Макарьевой в 1952 г. родилась дочь Машенька. Это она снабдила меня мно­гочисленными материалами о жизни рода Ященко, за что еще раз ее благодарю и выражаю ей сердечное спасибо.
В Сергаче она не была, не знает мест, где жили ее предки с отцовской и мате­ринской стороны. Я пригласил ее в наш город, постараюсь показать Кошкарово, Гагино, Юрьево, Н. Еделево. Она обе­щала приехать.
Отец ее очень любил. Работая в то вре­мя в Арзамасе, «перебиваясь с хлеба на воду», он старался помочь Машеньке (в это время родители были разведены).

Неудачно сложились два последующих брака. Тяжелый нервный стресс перенес после расторжения последнего.
Моя версия неудачных браков: романти­ческое мировоззрение, настрой души на идеальное вступил в конфликт с реальной прозой жизни. Выходила его давний друг и доброжелатель Инна Владимировна Дроздова. Более 20 лет прожили с ней.
«Живем с женой тихо, помогаем друг дру­гу. Оба не очень здоровы, — писал он. — Богатым никогда не был и не хотел быть, я полагаю, что не к этому должен стре­миться российский интеллигент (Я цели­ком и полностью разделяю его взгляды. — В.Б.). На еду и на новые книги хватает».
«У меня очень большая библиотека, ко­торую собирал всю жизнь, на несколь­ких языках. Старался дублировать те кни­ги, которые были в библиотеке деда и которые в значительной части погибли».
Два огромных горя за последние годы жизни ему пришлось перенести: смерти матери и внука Феликса (в 1999 г.). Пос­ледняя особенно подкосила его. «После смерти внука мне просто не хотелось жить, я очень быстро начал гаснуть, в сво­бодное время лежал, уткнувшись лбом в стену, — и ничего в жизни мне уже было не надо». «Он учился на химфаке в ГГУ в магистратуре, сейчас, наверное, уже бы защитил диссертацию. Мой отец возла­гал на него большие надежды. Он был умен, сложен по характеру, блистатель­но талантлив, но судьба его трагична, как у многих Ященко», — писала о нем его мама, Мария Александровна.
Все больше и больше пессимистичес­ких ноток появляется в его письмах.
«Худо я сейчас живу. Сплю плохо. Ничего не хочется делать, все как-то валится из рук». Он сравнивает себя с перезревшим яблоком, которому уже пора давно упасть, а оно еще держится (все его одногодки — друзья давно уже на пенсии, а он еще работал).
Его просят прочитать еще и еще курс лек­ций, и он соглашается. Удовлетворение при­носит литературная работа. «Наконец-то вы­шел 1 -й номер «Нижнего Новгорода» за этот год (2001). В нем большая подборка стихов Михаила Тимонина и довольно объемная его биография, написанная мной. В нем два не­больших очерка В.А. Громова о природе Сергача. Очерки написаны великолепно — кроме педагогического и краеведческого та­лантов, у Вячеслава Андреевича есть и дар литературный». С Вячеславом Андреевичем они друзья с детства. «В чем громадная сила В.А. Громова, переходившая нередко в под­линную мощь? В его очень большой любви к людям, в понимании их недостатков, в его умении помочь человеку в трудный для него момент. За это, именно за это ценил его мой дед. Вячеслав Андреевич был как бы его духовным сыном».
И в другом письме: «Когда мы с этим до­рогим для меня человеком шли по улице, он указывал на тот или иной дом, говорил: вот тут жила старушка такая-то, в таком-то году она умерла, вот тут жила женщина, ее убило молнией, а вот тут живет очень хороший старик, который был некогда ма­стером на все руки».
После посещения Сергача в 1999 (при­езжал на похороны М.А. Громова), встреч с друзьями детства, с красавицей-Явлейкой он писал другу: «По сути дела, я при­езжал в Сергач для того, чтобы оконча­тельно проститься с родным городом, еще раз постоять возле того места, где некогда было мое сказочное детство, мой волшебный замок — дедушкин дом».
И с горечью: «Какими чужими все-таки были для меня улицы родного моего го­рода, — они как бы говорили, что меня не помнят, что я им не нужен. Такое ощуще­ние, что и деда моего они слабо помнят. Одна только улица приветливо улыбну­лась мне — Ленинская, да и то только той своей частью, где стоит твой дом».
Но не только сладкие воспоминания детства и отрочества, первой любви бу­дил в нем Сергач, было много неприят­ных и обидных, связанных с арестом деда, разгромом его дома, музея, с принадлеж­ностью его к семье «врага народа».
В одном из писем он иронично пишет: «Если выбирать мировую столицу спле­тен, то на первом месте будет Сергач, а Арзамас – на втором. Если в Сергаче мне, к примеру, скажут, что на Марсе строиться филиал Сергачского сахарного завода, а на Венере разводят плантации для свеклы того же завода, я ни капельки не удивлюсь».
Мечтает: «А вокруг так ослепительно бело, будто нет на свете человеческой мерзос­ти, ни подлости, ни запутанности отноше­ний, ни грязи, и так хочется, чтобы отно­шения людские были белыми и чистыми, как это снег…»
Сетует: «Как жаль, что у нас не было возможности читать Священное писание в юности. Как много это все-таки значит — хорошее религиозное воспитание. Там ответы решительно на все жизненные вопросы».
Из предпоследнего письма: «Вот стара­юсь, чтобы была приличная пенсия. А по­надобится ли она? Дай Бог, чтобы все же понадобилась. Неужели он близок, конец жизненного пути? Все в руке Божией. Бог ведь и милостивым все же бывает. Как их все-таки не хочется — физических стра­даний в конце жизненного пути».
Из последнего: «Говоря по секрету, по­мирать пока не хочется. Авось, как нибудь да выкарабкаюсь. Твой крепко болеющий друг хочет сказать тебе, что помнит тебя, относится к тебе с очень большим уваже­нием — и не переживай очень-то за меня, мне сильно сдается, что какое-то улуч­шение у меня все-таки будет».
Это было прощание с первой платони­ческой любовью.
Последний раз я видел Александра Леонидовича-младшего на сороковинах по Вячеславу Андреевичу Громову в конце августа 2001 г. Он производил впечат­ление очень больного человека, но по­мянуть друга приехал. 29 января 2002 г. его не стало.
Я попросил Марию Александровну на­рисовать психологический портрет отца.
«Попробую, хотя это и трудно по многим причинам. Как-то отец про себя говорил: «Я умный дурак». Он в людях разбирался хорошо, пока они вдали, но если они ря­дом с тобой… «лицом к лицу лица не уви­дать, большое видится на расстоянии» …
Он был очень сложным человеком. «Сын врага народа» — это наложило отпечаток на всю его жизнь…
В 9-ом классе, чтобы попрактиковаться в немецком, он ходил на строительство «чкаловской лестницы» к пленным нем­цам. Это был Поступок по тем временам.
Недоедал и недопивал, но покупал приглянувшуюся ему книгу. Если он видел, что кто-то небрежно обращается с книгой, то много нужно было потратить усилий, чтобы вернуть его доброе отношение…
Отец был человеком крайностей, очень сильно любил и так же ненавидел.
Как человек творческий и с богатым воображением, когда рассказывал или писал, немного фантазировал (вспомните рассказ Александра Леонидовича в литературно-кра­еведческом альманахе «Сергач» — «Градона­чальник под ружье медведей призвал».
Война и трудное детство многому его на учили. Умел хорошо готовить, стирать, мыть полы, огородничать и т.д. Был экономен, корректен и вежлив, но к родным был иног­да нетерпим. Запретил мне моего сына Фе­ликса звать Феликсом, а велел, как крестили, — Федором.
Он был очень трудолюбив, добросовестен в работе, обладал чрезвычайно тон­ким чувством юмора.
Мама рассказывала мне, что когда поженились, жили очень бедно, в комнате была кровать, а на стене, вместо ковра, — карта мира. Отец говорил: «Смотри, Тама­рочка, к нам клоп из Парижа ползет».
Отношения у нас с ним были непростые в моей юности. Только многое поняв, а, главное, простив ему то, что он нас оставил, мы стали общаться как взрослые люди.
Я помню предпоследний день его жизни. Мы вернулись к нему домой от нотариуса, где оформляли дарственную на дачу. Он долго говорил мне о своей любви ко мне, а когда я уходила, благословил меня. На завтра он умер.
Главное и основное — это то, что отец был творческой личностью, Бог его от­метил… Благодаря этому он преодоле­вал все жизненные коллизии и сохранял себя в творчестве.
Мне его очень не хватает. Еще и потому, что когда мы начинали разговаривать о поэзии, писателях и затрагивали «вели­кие» вечные темы, то небо становилось синей, листва — зеленей, жизнь интересней, душа раскрывалась прекрасному».
Осталась память о нем. Его помнят сергачане Роза Александровна и Светлана Вячеславовна Громовы, Юрий Егорович Горланов, Дина Михайловна Полубесова, Анна Серафимовна Осьминушкина и другие, его коллеги по работе и многие- многие его ученики.
Настоящее мое повествование – тоже в память всех Ященко, в т.ч. и Александра Леонидовича-младшего. Будем надеяться, что его дочь Мария Александровна на­пишет обо всех Ященко свою книгу. Они достойны людской памяти.

Примечание 1

В.О. Рейтаровский работал в Сергачской больнице с 1929 года, в 1936 (1937) году уехал в г. Шумерля. У меня имеют­ся три фотографии Рейтаровского. Одна — с В.П. Формозовым, вторая — С.Н. Жуко­вым (работал рентгенотехником), третья, групповая, — с врачебным коллективом Шумерлинской больницы. Умер скоропостиж­но в 1938 г. в поезде Вурнары — Шумерля, куда ездил к приятелю. Адель Карловна преподавала немецкий язык в школе №1 г. Шумерля. Ася закончила 2-х годичные курсы медсестер и, выйдя замуж за военнослужащего, уехала на Дальний Восток.

Примечание 2

Метта Федоровна Гейльман во время войны, как немка, была выслана в Омс­кую область на станцию Исыль-Куль. В школе преподавала немецкий язык. Оче­видно, коллега по работе Толстовская Н.И. известила о смерти М.Ф Гельман. Вот содержание письма.
«Алик! Называю Вас тем именем, которым Вас называла покойная Метта Федо­ровна. Извещаю Вас о смерти горячо лю­бимой Метты Федоровны, которая умерла 25 июня 1945 г. Болела она всего две не­дели воспалением легких, умерла в боль­нице, но там она не была брошенной. За ней был уход гораздо лучше, чем за ос­тальными, мы же навещали ее два раза в день и носили ей кушать того, чего она только желала. Хоронили ее ученики и учи­теля с красным флагом, на могиле дирек­тор произнесла речь, в которой отзыва­лась о Метте Федоровне как о хорошем товарище и педагоге. После похорон был устроен обед. Похоронена она с честью. Метта Федоровна Вас очень любила и от­зывалась о Вас как об умном и способном мальчике. Перед смертью она сделала распоряжение на ее вещи и просила меня со­общить ее близким, в том числе и Вам, о ее смерти».

Выражаю искреннюю благодарность со­трудникам Сергачского музея Н.И. Солда­товой и С.В. Громовой за предоставлен­ные материалы для написания данного очерка.